Осада Азова, стр. 38
– Пожалуй, поверстай и отпусти Микифора на Дон.
– Дозволь и мне, царь-батюшка, без челобитной просить твоей милости, – смело сказал Томила.
– Проси.
– Для твоих скорых государевых вестей у меня, холопа твоего, на Усть-Деркулях пал конь. Коня я того покинул в степи. Цена коню шесть рублев.
– Ты малое просишь, – сказал царь. – Проси больше…
– Не смею. И того хватит.
– Выписать. Да, кроме того, выписать в дар пятьдесят рублев. Отдать с моей конюшни серого коня, дать англицкого сукна, да бархатный кафтан, да его валуйской невесте… Как звать ее?
– Евдокиюшка! – сказал Томила.
– На платье от меня и царицы Евдокиюшке.
– Великий государь! – захлебнувшись от счастья, сказал Томила, широко раскрыв глаза. – Милостивый государь, праведный, век благодарен буду. И на службу мою верную всегда надейся.
– Надеюсь!
Царь повелительно сказал Федору Лихачеву:
– Напиши-ка от нас царскую грамоту донским казакам с похвалою за их содействие к переходу ногайских мурз в наше подданство; напиши о назначении мурзам царского жалованья. И чтоб в грамоте непременно было сказано, что мы, великий государь, вас, атаманов и казаков, за вашу службу, что вы нам служите и ногайских мурз и улусных их людей к нашей царской милости призываете, жалуем, похваляем и хотим вас держать в нашем царском внимании. Вы доброе дело делали: перевозили их, суда покупали, и свою братью, казаков, перевозить посылали, давали им есть и пить в хорошую почесть, собирая со своей братии, казаков, деньги, покупали запасы, и вино, и быков, и баранов, и мед, и неводы рыбу ловить. Насильства никакого над ними не чинили. Мы, великий государь, по нашему указу за то велим торговым людям со всех городов ходить к вам безо всякой зацепки… Грамоту на Дон повезет Томила Бобырев. Жалованье наше царское в восемь тысяч рублев отвезет тоже он, И он же скажет там, чтоб к нам прислали лучшего атамана вскоре за хлебными запасами, за порохом и свинцом.
Царь повелел еще Федору Лихачеву собрать запасы хлеба, послать в дар войску Донскому с Воронежа новые суда для промысла на море. И велел еще царь Томиле Бобыреву, чтоб на Дону по-прежнему промышляли всем своим радением воинские вести и слали их в Москву почасту и немедля, днем и ночью, сухим и водным путем.
На Валуйки воеводе Федору Ивановичу Голенищеву-Кутузову была послана царская грамота об отправке на Дон Томилы Бобырева, везущего грамоту, чтоб он, воевода, дал ему в провожатые человека и отправил Бобырева обратно в Москву по возвращении с Дона.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Султан Амурат в этот день находился в особом расположении чувств. Сегодня ему исполнилось тридцать лет. И чем же встречал он эту великую годовщину?
Впереди непокорный Багдад. Крепкие стены города, круглые башни с бойницами неподатливы. За ними в высоту, к голубому небу, вздымались острыми длинными иглами белые минареты. Багдад – великий и древний персидский торговый город. Не счесть в нем богатств, привезенных сюда со всех сторон Азии: из Мосула, Кабула, Мекки, Исфагани, Дамаска.
Белый, нарядный, сказочный! Возле него султан Амурат застрял надолго и положил уже две трети своего стотысячного отборного войска. Сколько погибло здесь спахов и янычар! Войска султана уже несколько раз ходили на штурм этой неприступной крепости, днем и ночью били по ней из тяжелых пушек, а стены Багдада не поддавались, стояли, как скалы, незыблемыми. И это все больше тревожило султана. Уйти из-под Багдада значит навлечь на себя неслыханный позор, оказаться ничтожеством перед всем миром. Военачальники султана опозорили уже его перед всеми странами Европы и Азии, отдав донским казакам могучий Азов. А теперь новый позор и огорчение: к сданному Азову присоединится невзятый Багдад!
Аллах! Что делать султану?! Уже не одному военачальнику султан снял голову за нерешительность, медлительность, нерасторопность, приговаривая: «Ангелы простерли руки, чтобы принять Гуссейна, так как султан Амурах за нерадение Гуссейна повелел прекратить его земное существование».
Султан казнил вчера перед своим шатром персидского певца, который проник в турецкий лагерь для добычи военных вестей в пользу шаха. Казнил и долго сидел перед казненным, думал, пощипывая пальцами свои горячие уши. Персидский старец в рваной одежде пел персидские и турецкие песни о страданиях народа. А из песен складывалось, что настанет наконец такое время, когда от стен Багдада, как и от стен Азова, штормовой, разъяренный ветер унесет вместе с пылью войско турецкое и бросит его вместе с султаном в бурлящее Черное море у самых стен Стамбула. Султан поймет тогда, каковы люди и стены Багдада!
Обезглавив старца, султан велел на могиле его выписать затейливо цветистые слова:
«О Сеид! Сладко пели соловьи в рощах твоей родины. Мы слушали их затаив дыхание. Когда ты, закрыв глаза, пел, слезы текли из глаз наших… А когда мы узнали, что ты пел песни о непокорном Багдаде… в пользу твоего народа, тончайшая струна твоей жизни слишком натянулась в райской песне и, оборвавшись, взлетела к подножию милостивого аллаха…»
Три дня тому назад султан казнил красивую персиянку, которую захватили у главных ворот Багдада. Ей было семнадцать лет. Хороша была персиянка Айше, тонка и почти прозрачна, черна волосами и большими глазами. Голос у нее был звучный и дивный, взор строгий. Султан Амурат хотел ее ласки, но Айше не сдавалась. Она решила умереть. Гордый султан вспылил, когда ему донесли, что Айше четырежды тайно выходила из Багдада и, побыв украдкой в турецком стане, возвращалась в осажденный город с дорогими вестями.
Султан казнил ее и сказал, простерев руки к небу:
– Аллах! На скрижалях судьбы моей написано было, что самый прелестный цветок благоухал в цветнике жизни – Айше, и я должен был сорвать его на семнадцатой весне. Но этого не случилось. Аллах! Зачем ты наказал меня так безжалостно? Коран разрешает каждому мусульманину иметь четыре жены, держать невольниц сколько захочет. Но этой невольницей ты не удостоил меня…
Айше! Она помутила его разум своей лучезарной красотой, своей тонкой нежностью… Он не мог забыть ее и все думал, думал о ней…
Несколько дней назад прибыло новое пополнение – сорок тысяч янычар. Султан пошлет их в бой, и они должны наконец решить затянувшееся дело Багдада…
В султанском шатре все скромно: персидский ковер на земле, на ковре – подушки шелковые, кувшин золотой с длинным выгнутым носом, наполненный вином. Султан то и дело прикладывался к нему.
Шатер султана широк, высок и просторен. На верхушке развевается огромный турецкий красный флаг с полумесяцем и звездою. Вокруг шатра теснится целый город белых палаток, целые поезда обозных телег на высоких деревянных колесах, возле которых похрапывают голодные кони, жуют острую степную колючку верблюды, посапывают, ворочая глазами, ленивые, тощие буйволы. Застоялось войско…
Бурной была тридцатилетняя жизнь султана. Не так-то просто обрел он султанство, – припоминаются прирезанные ятаганом братья, сестры, другие родственники, которые могли сесть на султанское место, и даже мать, строгая Кизи-султане, оставшаяся в живых каким-то чудом. В день тридцатилетия султана Кизи-султане было всего сорок шесть лет. А когда он хотел прирезать ее, – всего тридцать. Амурат, пожалуй, не сделал бы кровавого дела, но поступить так ему внушили те, кто хотел видеть на престоле храброго, не похожего на других султанов, никому и ни в чем не уступавшего, решительного и настойчивого Амурата. Он совершил кровавое дело, считая его обычным: ведь и до него султаны, как говорили ему, добывали трон ятаганами. Амурата напутствовал хитрый, пронырливый верховный визирь и наставник Аззем Мустафа-паша. «Не огорчайся, дитя великой империи, – говорил он, – на Востоке не почитается за грех, когда ты, храбрый муж и великолепный воин, убьешь брата, сестру, мать и отца, если они станут на твоем пути к великому и высокому, могучему и всевластному трону. В таком высоком государственном намерении все средства хороши».