Осада Азова, стр. 12
Зычно загорланило войско:
– Ото всех сразу отперся! И родича своего продал, и Нехорошка Клокова выдал, и Саньку Дементьева к смерти за себя подбил, и казака Гришку Ануфриева втравил в дело!
– Смерть Тимошке!
– Тяните к якорю!
Тимошку подтянули к столбу, обвитому железными цепями, на котором висел якорь. Поддели за ребро и подтянули кверху.
– Братцы! – раздался надрывный голос возле помоста. – Тимошка не виновен! Я грамоты царские писал. Я подметные письма вкидывал в крепость!.. – выкрикивал Санька Дементьев.
– Эх, шельма одноглазая! – сбасил кто-то.
– Да!
– А с какой бы стати кричать ему так? – спрашивал другой.
– А поди там, разбери.
– Братцы! – раздался голос Гришки Ануфриева. – Не бывало вины Тимошкиной. Во всем моя вина. Я смуту вносил, клепал, лжу сеял, писал подложные бумаги. Казните!
– Выкручивает Тимошку, лжет войску. Не верьте кагальницкому вору Гришке Ануфриеву!
Татаринов сказал:
– Снимите с якоря Тимошку! Подцепите на якорь Саньку Дементьева да Гришку Ануфриева.
Полуживого Тимошку сняли с якоря и подцепили Саньку да Гришку.
– Кидайте Корнилия в воду! – закричал Тимофей Разя. – Хотя он мне и родней доводится, а измена за ним великая.
– Эх ты, хресный! – издали сказал Корнилию Стенька Разин. – Знал бы батяня мой твою измену, он бы не дал хрестить меня… Кому нужон такой хресный…
Стеньке стало совестно за крестного отца, и он, смахнув слезу, отошел подальше, промолвил:
– Атаманов продал! Хресный!
И тогда он услышал:
– Вины Корнилия нет! То я, Трофимка, всему причина. Попутал сатана. То я, без Корнилия, без ведома Тимошки, хотел пожечь да потопить будары! Я приму смерть, предназначенную мне.
– А брешет собака!
– Плутает, да конца не знает!
Казаки спросили атамана:
– Выходит, стало быть, вины их нет?!
– Вины их много! – ответил Татаринов. – Тимошка, – обратился он к приговоренному, – сказывай сам свою вину! Сказывай войску все.
– Вина моя в том, – жалостно сказал Тимофей, – во нынешнем году, по гордости, похотел я вместо Мишки быть атаманом войска. Дьявол меня в том во всем попутал. Господь бог, слыша мои правдивые слова перед вами, спасет меня от позорной смерти. Смилуйтесь!
– Куда же их девать?
– В тюрьму киньте! – сказал Татаринов. – Трофимку в куль да в воду! Переметнувшихся звонарей туда же. Подкупленного пушкаря – на якорь! Казака Андрея Голую Шубу – на якорь! Казака Ивана Бурку – на якорь! Тюремного старосту Максима Скалодуба – в куль да в воду! Казакам Шпыньдяю, Гуньдяю, Ваське Козырю – снять саблей головы подале от крепости да там же кинуть в землю.
– Любо! – закричало согласное с атаманом войско.
– Есаула Федьку Порошина, есаула Ивана Зыбина, атамана Михаила Черкашенина, попа черного Серапиона, дьяка Гришку Нечаева вознаградить из войсковой казны, каждому пятьдесят рублев. Из пожалованных мне царских денег и других выдач, как то было мною сказано, попу Серапиону любую половину.
– Любо! – сильнее закричало войско.
– А ныне дел в Азове всем хватит. И мне единолично во всем негоже быть атаманом. Алеше Старому быть атаманом в посольских делах: ногайских, крымских, московских и иных народов. Всех надобно склонить под руку московского государя.
– Любо!
– Науму Васильеву быть атаманом – глазом и ухом войска!
– Любо!
– Ивану Каторжному быть атаманом войска в крепостных поделках да в торговом деле.
– Любо!
– Осипу Петрову быть атаманом на Дону-реке и на Черном море. Паньку Стороженко нести сторожевую службу в Азове и под Азовом-городом.
– Любо!
– Михаилу Черкашенину быть всем атаманам и казакам советчиком во всех делах и судьей.
– Любо!
– Есаулу Порошину с дьяком Нечаевым, да с попом Серапионом, да с атаманом Михаилом Черкашениным писать статьи, наказующие казака за всякое воровство, измену, убийство и прочее… Отныне войску едину и тверду следует быть во всем. Изменами, воровством, лжою, наветами всякими великому делу придет пагуба! Во всем будьте едины, яко скала горная!
Войско подбрасывало шапки, кричало «слава атаману Татаринову!» и поздравляло других атаманов, разумно поставленных на благо и службу войску.
Как только приговор над изменниками был приведен в исполнение, выкатили бочки с вином и стали на радостях пить на майдане, хвалить царя, вспоминать дела славного князя Димитрия Пожарского. Больше всего казаки хвалили атамана войска Донского за его славную и верную жену Варвару.
Казаки и атаманы торжествовали в крепости.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После крамольного мятежа в Азове-городе стало тихо. Тихо было и в замке бывшего турецкого наместника Калаш-паши. Под шатровыми сводами на тяжелой подвесной цепи медной люстры, похожей на огромную чугунную сковороду, в двенадцати высоких свечницах горели толстые и длинные восковые свечи. От них спокойно лился свет и ложился на тяжелые каменные плиты просторной комнаты. У кованных железом и клепанных гвоздями широких дверей сидел на дубовой лавке сгорбившийся старый свечник. Он был в дорогой, но уже обветшалой зеленоватой бекеше. Когда-то это был лихой, отважный наездник казак Гурьян. Все на Дону хорошо знали его и прозвали Гурьяном Добрым. Теперь он нес простую службу – доглядывал в замке за горящими свечами.
Гурьян Добрый задумчиво поглядывал на свои порыжелые сафьянцы, исходившие донскую землю вдоль и поперек, и все время к чему-то прислушивался. Длинные свечи потрескивали тихо и весело. На фитилях, искрясь, метались живые огоньки.
В глубокой думе посредине молчаливой и таинственной комнаты за длинным резным столом, расстегнув просторный ворот рубахи, сидел атаман войска Михаил Татаринов. Глаза его поблескивали. Поблескивала и его большая бритая голова. Рядом с ним сидел задумчивый главный судья донского казачества Михайло Черкашенин. Не легкое ныне дело быть судьей войска. Не легко написать для войска первые законы. Да и нужны ли они вольному казаку? Не пустое ли это дело? В Азове и на Дону многие годы жили без всяких законов, доживали казаки свой век без законов, хоронили их по обычаям давней старины. Но сама вольная жизнь подсказывала: надо иметь законы на Дону и в Азове-городе…
Сиди, кряхти, пыхти да обдумывай.
Крепкий умом Федор Порошин, главный войсковой писарь, старательно писал их гусиным пером на четвертушке пергамента. Он переменил пятое перо, а проку было мало. Не раз он почесывал ершистый затылок, вглядывался в тусклые, усталые глаза дьяка Гришки Нечаева, сидевшего напротив. Другой есаул, смекалистый Иван Зыбин, знавший «двенадцать» языков, тоже поскрипывал пером. Завтра поутру им предстояло выйти к войску и объявить по его же воле первые писаные законы.
Два атамана, два есаула да дьяк, ученный грамоте в Москве, понимали, что каждая их ошибка принесет немалый вред всему войску. И атаманы, и есаулы были осторожны, мудры в суждениях. Дело шло не только о чести казака, атамана, но и о славе Дона, о верности российскому отечеству. Служить отечеству верой да правдой может лишь тот, кто будет до смерти храбрым и бескорыстным. Первые писаные законы следует и почитать твердо, и сохранять свято, и исполнять без всяких отговорок.
На Дону наступают великие перемены.
Гурьян поглаживал бороду, осторожно подходил к подвесной свечной сковородице, опускал ее вниз, дергая за длинную цепочку, счищал нагар, снимал наплывший теплый воск и, осторожно подтянув сковородицу кверху, усаживался на свое место.
В Азове-городе все тихо. Нигде ни стука, ни скрипа, ни человеческого говора. Сторожевые казаки ходили по крепостным стенам едва слышно.
В узких улицах темно и пустынно. Люди, перекипевшие, перестрадавшие в мятежной буре, спали крепко.
Татаринов сказал:
– Для каждого казака на Дону, особенно для того, который наделен умом и храбростью, за измену и преступления следует записать такую статью: отлучение от войска и от большого круга. Эта мера будет подобна смерти. Таковую статью следует нам вписать в закон войска первой.