Азов, стр. 89
– Э-э! – воскликнул Иван Косой. – Да то ж Урмаметка! Почто ж ты, собака, переметнулся?
Татарин с трудом выплюнул ком травы, забитый ему в рот. Стал оправдываться, быстро щелкая языком.
– Брешет Урмаметка, – сказал Карпов. – Он говорит, что добывал тайные вести для нашего войска. В той болотной протоке добывал вести, что ль? Там заказано всем ходить, ползти али ехать конем.
– Верно! – сказали казаки. – Не в ту протоку попал Урмаметка! Ты, Стенька, пожди, пока атаманы управятся с делом да выйдут к тебе…
Стенька сверкнул недовольно глазами и, не дожидаясь, пошел к дверям землянки.
– А сказано тебе, пожди! – сказал Порошин. – Ну и пожди! Чего рвешься?
Но Стенька, сдвинув брови, упрямо толкнул рукой подпираемую изнутри дверь. Дверь не подалась. Стенька нахмурился, постоял, бросил на землю саблю и с силой надавил на дверь плечом. Дверь открылась.
– Яке чертыня! Поперед батька в пекло лизе! – сказал запорожец, накручивая оселедец. – А все мовчит. Ха!..
Стенька достал из кармана штанов грамотку, развернул и решительно вошел в землянку. Вскоре он вышел оттуда. Его жадно обступили ожидавшие казаки.
– Гей! Казаки, есаулы! – крикнул Стенька недетским, сильным голосом. – Бейте в набатные колокола на башнях! Звоните в колокола на часовне! Валите все на майдан!.. Атаманы приказали сбить наскоро круг. Вскоре выйдут и начнут чинить суд и расправу над всеми изменниками и лазутчиками… Да немедля ведите на майдан турского посла Фому и толмача его Асана!
Сказав это, Стенька вихрем побежал от землянки к часовенке.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Черкасский большой колокол гудел тревожно. Ему вторили колокола на сторожевых башнях. Казаки бросились к майдану. Купцы, опасаясь грабежа и разбоя, бежали к пристани, где стояли их торговые суда с товарами. Молодые казаки садились на коней и мчались к табунам за камыши, к протокам, в степь. На земляной стене Черкасска удвоилось число сторожевых казаков с самопалами.
Колокола гудели…
На майдане уже стоял длинный стол, покрытый персидским ковром. Рядом с большим стоял малый стол, на нем лежали в свежей зеленой траве головы Максима Татаринова с торчавшей во рту стрелой и Панкрата Бобырева.
Возле столов валялись связанные арканами закоренелый предатель Иван Поленов; сотник Семен Бобырев в запыленном красном кафтане; лазутчик Урмаметка; турчин и схваченный есаулом Порошиным грек, задержанный под Кагальником. Возле них стояли, тоже связанные, турецкий посол Фома Кантакузин и его чауш Асан.
Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:
– Идут!
Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.
На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.
Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стычках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.
Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.
К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.
Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».
Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.
Каторжный взял атаманскую булаву в левую руку. Кланяясь на все четыре стороны, он спрашивал:
– А любо ли вам, казаки и атаманы, чинить ныне суд и расправу над изменниками донской земли?
– Любо! Любо! – отвечали все в один голос.
– А есть ли тут на кругу атаманы и казаки с берегов Донца, Хопра, Медведицы?
– Есть на кругу такие! И с других речек казаки и атаманы есть: с Быстрой реки, и с Терека, и с дальних рек – от Волги и Яика!
– Любо! – сказал атаман. – Приведите на круг московского дворянина Степана Чирикова и посадите его за этот стол.
Привели московского дворянина Степана Чирикова и посадили на скамью за столом.
Возле Чирикова стал с саблей наголо Иван, сын Разина. За малым столом сидел дьяк Нечаев Григорий с чернильницей наготове.
Каторжный обратился к кругу:
– Доблестные воины! Мы, атаманы и казаки великого Дона, с великой скорбью и печалью сведали несчастье, постигшее Донское войско. Пролита невинная братская кровь под Кагальником… Турские люди искони надругаются над нашей верой, над нашим народом. Три тысячи полоненных казнят в Азове, а нет – продадут за море. Там наши с вами братья, сестры, отцы, матери. Продадут их на каторгу в турскую и другие земли… Иван Косой поведает нам о том… Говори!
Иван Косой поклонился всем и начал:
– Дело мое, казаки и атаманы, короткое. Удалые головы Максима Татаринова и Панкрата Бобырева – перед вашими очами. Полсотни убиенных казаков лежат в Монастырском. И нам бы надобно всем постоять накрепко, насмерть против поганых бусурманов!..
– Что скажет войско? – спросил атаман.
– Постоять все готовы! И помереть за Русь, за Дон готовы до единого!
Иван Косой добавил:
– А сотник Бобырев другое мыслит. Он сказывал: «На камень не пойдем! Смерть принимать не будем! Атаманы ваши дурное заумыслили!..»
Раздался чей-то гневный голос:
– Рубите саблей голову! Иным неповадно будет святое дело рушить!
– А запиши-ка, дьяк, такое, – сказал Каторжный. – «Сеньке Бобыреву срубить голову за измену всему войску Донскому и кинуть его голову в Дон!..»
Сотника Бобырева тут же подняли с земли, поставили на ноги, сняли аркан.
Но тут казачья голытьба подступила к атаману.
– Не след казнить Сеньку Бобырева! – закричали многие. – Его брат отдал свою голову за наше верное дело. Семен еще не раз себя в бою покажет!
Иван Каторжный грозно приказал:
– Рубите голову изменнику!
Но казаки столпились вкруг него и еще грознее крикнули:
– Того не будет! Весь круг кричит – не будет! Не станем казнить Сеньку Бобырева. В походе испытаем!
– А я велю казнить. И ежели на то согласия не дадите, передам насеку другому, – гневно заявил Каторжный и положил насеку на стол. – Изменника не станем терпеть на Дону!
Казаки зашумели еще громче. Атаман стоял на своем.
Тогда заговорил Тимофей Разя:
– Аль позабыл ты, атаман, что круг – хозяин на Дону? Вспомни, к примеру, дело Якушки Лащенкова. Во время атаманства Смаги Чершенского казак Якушка забрал животы брата своего и хотел сбежать в Азов. Казаки приговорили Якушку повесить. А Смага кричал – не вешать Якушку до приезда брата его. Но казаки отказали в том атаману и велели ему Якушку повесить тотчас. И Смага не стал противиться…
Круг опять зашумел.
И старики со всех сторон кричали:
– Бери-ка, Иван, насеку атаманскую! Атаманствуй по согласию. А Сеньке Бобыреву мы жизнь даруем!
Взял атаман Каторжный со стола насеку и не стал больше противиться воле казачьей.
– Быть по сему! – поклонившись, сказал он.
Приступили к суду над Чириковым.
Татаринов спросил:
– А не хотел ли ты, московский дворянин Степан Чириков, тайно бежать с Дона?
На это Чириков ответил:
– Я есть царский холоп и останусь при сем кровавом деле до конца. За измену и на Москве казнят, а за неправды, какие могут быть с послами, казнят и оговорщиков.
Татаринов тогда обратился к Фоме:
– А не хотел бы посол молвить свое слово к войску?
Фома, не торопясь, сказал:
– Турецкий султан Амурат за измену не милует, но нашей измены перед вами и не бывало, и нет.
Татаринов тогда еще спросил:
– А не передавал ли посол свою известительную и изменническую грамоту турчину и греку?