Грозовая степь, стр. 8

Мы с почтением и страхом смотрим на птицу.

Выше камня, на сугреве, стоит дощатый памятник со звездой, вырезанной из консервной банки. Могильный холмик осел и густо порос сорной травой. На могилках почему-то всегда полынь растет, сурепка, лебеда.

На облезлой, шершавой, покрашенной в красный цвет тумбе можно разобрать выжженную корявую надпись: «Филимон Арепин. Убит кулацкой пулей за марксизм». А ниже приписка: «Спи, раб божия». Дальше совсем непонятное из Библии и косой крест.

Убит на этом месте и здесь же похоронен избач Филя. Это было год назад, весной, в день рождения Ленина. Возвращался тогда Филя из Бийска, торопился со свежей газетой, чтобы на комсомольском собрании о Ленине почитать. Тут его и встретили… Потом на мертвом Филе нашли спрятанную газету, залитую кровью, с портретом Ленина. Теперь этот портрет из газеты в избе-читальне висит, и под ним в комсомол принимают парней нашего села. А кто убил, так и не нашли. А за что убили, все знают. Уж больно зло и смешно сочинял Филя частушки про кулаков, писал в газету и агитировал за колхоз. Теперь избачом Вася Проскурин.

Долго мы лежим на увале и говорим о всяких мальчишеских делах. Например, о том, где достать резины на рогатки. Желательно бы красной. Скорее бы приехал дядя Роберт Эйхе. У его шофера можно разжиться резиной. А так как Эйхе останавливается у нас, то меня и спрашивают друзья: скоро ли? А я почем знаю! Первый секретарь Запсибкрая не докладывает мне. А рогатки нужны позарез. Воробьи обнаглели, под носом летают.

Глава седьмая

Отец и правда потолковал с Надеждой Федоровной, и наш пионерский отряд ходит теперь на колхозное поле пропалывать свеклу.

Ходим туда строем, в галстуках, с барабаном и горном. Федька теперь бессменный барабанщик и стал даже задаваться. Но недолго ему пришлось гордиться перед нами, потому что Степка научился горнить на пионерском горне, и теперь они ходят рядышком.

Я тоже пытался научиться барабанить, но палочки у меня почему-то вертятся в руках, и получается не барабанная лихая дробь, а ерунда какая-то. Когда я убедился, что барабанщика из меня не выйдет, то попробовал играть на горне. Но и тут осечка. Пыжусь, пыжусь, а вместо звонких веселых звуков из горна вылетает какое-то шипение, будто гусак соседский шипит. Надежда Федоровна сказала: «Нет у тебя музыкальных способностей. Будешь знамя пионерское носить, руки у тебя сильные». Вот теперь мы и ходим втроем впереди отряда: Федька барабанит, Степка дудит, я знамя несу. Им, конечно, легче. Поиграют, поиграют да отдохнут, а я все несу да несу. А знамя тяжелое. Руки отмотает, пока до свеклы дойдем. Но вида я не подаю, и когда Надежда Федоровна спрашивает: «Устал? Подменить?» — я упрямо мотаю головой: «Нет, не надо». Вот так в гражданскую войну знаменосцы шли впереди отрядов и под градом пуль несли знамена вперед, пока не падали, сраженные. И я несу знамя под градом взглядов деревенских мальчишек и взрослых и очень хочу, чтобы кто-нибудь напал на нас. Я умер бы со знаменем в руках, но не отступил бы и не выпустил бы его из рук.

Свекольное поле, которое мы пололи, густо заросло осотом. Подергай его, колючего, голыми руками! Тут как в бою упорство нужно.

Сначала будто ежа берешь. Потом приобвыкнешь, и только ладошки горят, словно печеную картошку из костра таскаешь.

Однажды Надежда Федоровна сказала:

— Сегодня проведем соревнование. Кто лучше работает.

Каждому из нас отвели делянку, мы встали в шеренгу и начали соревноваться. Рядом со мной по одну сторону была делянка Федьки, а по другую сторону — Аленки-тихони. Есть у нас такая девчонка в классе. Всегда тихая, и учится только на «оч. хор.».

Я сразу нажал. Федька, Степка и другие отстали, а Аленка-тихоня не отстает. Наравне идет. «Неужели обгонит? Девчонка!» Стараюсь изо всех сил, даже к ручью пить перестал бегать, и во рту пересохло. Взмок весь, не обращаю внимания на боль в руках и в спине, все дергаю, дергаю, дергаю! А Аленка все не отстает и пить бегает. Противная какая-то девчонка! Как я раньше этого не замечал? Упрел я, пока закончил свою делянку. Все же первым закончил. И Аленка тут же прямо за мной закончила свою и говорит:

— Леня, пойдем поможем Рите, а то вон она как отстала.

— Больно мне надо ей помогать, — ответил я и посмотрел на свои бедные ладони. Эта Ритка там еле-еле шевелит руками, а я ей помогай.

— Эх, ты!.. — сказала Аленка и ушла.

Я, конечно, не пошел. Что я, дурак!

Вскоре все закончили работу, и Надежда Федоровна сказала:

— Лучше всех работал Леня Берестов, он первый закончил свою делянку. И Алена очень хорошо работала и вторая закончила работу.

— Если бы захотела, я бы его перегнала, — вдруг сказала Аленка.

У меня прямо дух захватило от этих слов.

— Как бы не так! — заорал я. — Кишка тонка!

— Нет, не тонка, просто пожалела.

У меня язык от возмущения отнялся. Ах ты тихоня противная! «Пожалела»! Треснуть бы тебя по башке, узнала бы тогда!

А она опять свое:

— Он хоть и ударник, да только для себя. Рите не стал помогать.

— Еще не хватало! — опять заорал я. — Дали каждому делянку, ну и делай свое!

— Нет, ты не прав, Леня, — сказала Надежда Федоровна. — Так рассуждать могут только кулаки, а ты — пионер. И должен помогать товарищам, тем более что Рита слабее тебя, а ты вон какой здоровый.

— Нет уж, дудки! Не буду помогать девчонкам! — упрямо заявил я.

— Опять рассуждаешь не по-пионерски, — сказала Надежда Федоровна и холодно поглядела на меня.

Я замолчал, не стал больше спорить. А эта тихоня еще получит от меня! Собрался я ей кулак показать исподтишка, а она так на меня поглядела, что прямо куда-то в душу заглянула. Глаза у нее синие-синие, как Рябиновое озеро, где мы карасей ловим. И на носу конопушки мелкие, как на воробьином яйце. И что-то такое со мной сделалось: хотел пригрозить и не пригрозил. Никогда за мной такого не замечалось. Прямо удивительно. И целый день мне потом эти глаза виделись, синие-синие.

Дома мне еще отец добавил.

— Ну, брат, пришлось мне покраснеть за твое единоличное настроение, — сказал он вечером, едва переступив порог.

Это уж ему Надежда Федоровна доложила.

— Значит, свое только?

— Да какое же «свое»! — возмутился я. — Колхозное поле-то!

— Все равно. Кто товарищам не помогает, тот только себя любит.

Вот тебе раз! То говорит: будь везде первым, ты — пионер! А теперь все наоборот.

— Выходит, я буду работать, а другой прохлаждаться, как Ритка, а потом я же ей помогай? Я глотка воды не сделал, а она от ручья не отходила.

— А ты увлеки ее, объясни, покажи, как надо работать, — не унимался отец.

Я обиделся. Вот пристали. Сговорились, что ли?

— Ну ладно, — сказал отец. — Пей чай, не дуйся, а то лопнешь — чаем коленки ошпаришь. Ты подумай только: когда вы вместе бываете — Федька, Степка и ты, — на вас зареченские не нападают. Потому что вы — сила. В работе тоже нельзя по одному, как лебедь, рак и щука. Ты вот возьми веник, попробуй сломать. Не получится. А по хворостинке очень просто переломаешь. Так и в работе, надо вместе чтобы. Один за всех, и все за одного. Сделал свое, помоги товарищу. Для этого и колхозы делаем, для этого в коммунизм идем. Я вот тебе сейчас прочту, что Владимир Ильич пишет.

Отец достал с этажерки книжку в красном переплете, разобрался в закладках, которых было множество, и начал:

— Вот слушай, что такое коммунист. «Коммунист — слово латинское. Коммунис — значит общий. — Отец поднял палец, поглядел на меня. — Коммунистическое общество — значит все общее: земля, фабрики, общий труд — вот что такое коммунизм». Понял? Общий труд. — Отец закрыл книгу. — Ленин это говорит. Он сам в субботниках участвовал, бревна таскал, а ты Аленке не хотел помочь. Какой же ты после этого пионер?

«Не Аленке вовсе, а Ритке, — тоскливо подумал я и утешился другой мыслью: — Этой Аленке еще будет! Тихоня!»