Пирамида, стр. 48

Я встал и пошел к себе.

Дубровин вызвал меня после обеда. Выглядел он очень утомленным, и мне было неприятно, что мы доставили ему столько хлопот.

— Ну-с, для начала такая новость, — сразу приступил он к делу. — Комиссия создана, и председателем оной является ваш покорный слуга.

Новость меня не удивила — я не сомневался, что так и будет.

— А кто еще в комиссии? — спросил я.

— Ольховский и Веремеев. Но они для проформы.

— Ну и отлично, — сказал я.

— Да? Чем же это отлично?

Я промолчал.

— А если ваши доводы не покажутся мне достаточно убедительными, что тогда? Надеюсь, ты не думаешь, что я стану покрывать вас и выдавать желаемое за действительность?

— Вы же знаете, что я так не думаю.

— Значит, уверен в своей правоте?

— Да.

— Похвально, — почему-то с улыбкой сказал Дубровин. — Но ты меня действительно не совсем убедил. А ну-ка, засучивай рукава.

Мы часа полтора обсуждали нашу работу. Дубровин указал, мне на несколько внушительных провалов в наших построениях, — впрочем, я и сам знал о них, — и в заключение сказал:

— При желании вашу идею очень легко можно провалить — уж очень много тут возникает неясных и сложных вопросов. И — опять же при желании — можно рассматривать ее как перспективную и многообещающую, так как новизна и оригинальность ее бесспорны. Теперь все зависит от того, у кого какое желание появится. К сожалению, у Ученого совета наверняка возникнет первое, если, конечно, он для начала пожелает как следует разобраться в существе вопроса, а не только положится на мое мнение. А то, что в конце концов Ученому совету придется пожелать этого, тоже, к сожалению, очевидно.

— Почему? — тупо спросил я.

Дубровин с досадой посмотрел на меня и спросил:

— Собственно, о чем ты думаешь? Как ты представляешь свою дальнейшую работу?

— Никак, — брякнул я.

Дубровин удивленно поднял брови.

— Ну-с, а, позвольте спросить, кто за тебя должен думать? Или ты решил, что все уладится само собой?

Я ничего не ответил. Дубровин озабоченно спросил:

— Ты что, нездоров?

— Нет.

И вдруг неожиданно для самого себя я сказал:

— Ася уезжает. На год.

— Куда?

— В Англию.

— Н-да, — протянул Дубровин. — Очень некстати, особенно сейчас.

Я с удивлением взглянул на него — мы никогда не обсуждали наши семейные дела.

— А почему особенно сейчас?

— Видишь ли, если все обойдется так, как я предполагаю, тебе предстоит нелегкая работа.

— А что вы намерены делать?

— Выделить вас в самостоятельную группу, конечно, — удивился Дубровин моей непонятливости. — Что же еще можно придумать? С Шумиловым вы работать не будете, это бесспорно, к себе я вас не возьму… Или тебя не устраивает такой вариант?

— Нет, почему же, — вяло отозвался я.

Дубровин подозрительно посмотрел на меня и продолжал:

— Теперь ты и сам должен догадываться, почему Ученый совет постарается отмахнуться от вашей идеи. Чтобы выделить вас, придется где-то доставать средства, время на ускорителе, людей. А сделать это можно только за счет других — дело, разумеется, скандальное и хлопотное, хотя при желании вполне осуществимое.

Он помолчал.

— И какой же выход? — безучастно спросил я. Меня самого удивляло мое равнодушие.

— Вся надежда на Александра Яковлевича. Даст он свое «добро» — и Ученый совет, не задумываясь, согласится и даже разбираться не станет. Подключим партком, люди там сидят неглупые, поймут.

— А если нет?

— А когда будет «нет», — рассердился Дубровин, — тогда и будем думать, что делать дальше.

Он встал из-за стола и подошел ко мне.

— Мне очень не нравится твое настроение. Возьми себя в руки. Времени у нас нет, а работы невпроворот. К Александру Яковлевичу нужно являться вооруженным до зубов. Что именно сейчас нужно делать, — мы уже наметили. Так что принимайся за работу.

Я рассказал им о разговоре с Дубровиным, и несколько минут они бурно выражали свою радость. Ольф провозгласил «осанну», а Жанна даже улыбнулась Валерию. Я выждал немного и изложил план дальнейших действий. Они сразу загорелись, схватили ручки и немедленно приступили к творчеству.

Про меня они забыли, и только когда я оделся, Ольф удивленно спросил:

— Ты куда?

— Домой поеду. Голова что-то болит.

— А-а… Ну, езжай.

О головной боли я сказал только для того, чтобы не пускаться в объяснения, но, когда приехал домой, и в самом деле почувствовал себя нездоровым, разделся и лег. Не было еще и четырех, но за окном уже начинались сумерки. Я прочел несколько страниц из «Фиесты» Хемингуэя, а потом заснул.

Разбудил меня поворот ключа в замке. По шагам я узнал Жанну и включил лампу над изголовьем. Жанна сняла пальто, прошла ко мне и села на постель.

— Я разбудила тебя?

— Так точно.

— Ну ничего, вечером вредно спать… Как ты?

— Нормально.

Она положила мне ладонь на лоб.

— У тебя температура. Мерил?

— Нет.

Жанна разыскала градусник и сунула мне.

— Подержи. Ел что-нибудь?

— Нет, и не хочется.

— Ну, как это не хочется… Надо.

— Зачем? — серьезно спросил я.

Она внимательно посмотрела на меня и ушла на кухню. Я полежал немного, оделся и пошел следом за ней.

— Почему ты встал?

— Скучно.

— А где градусник?

— Положил на место.

— Сколько?

— Туберкулезная. Тридцать семь и три.

Жанна подозрительно посмотрела на меня, но как будто поверила.

— Ладно. Садись и не мешай.

Иногда удивляло меня: почему мне так легко и просто с этой женщиной?

Однажды я спросил ее об этом. Жанна усмехнулась:

— Родство душ, может быть?

Я с сомнением посмотрел на нее:

— Если бы я знал, какая у тебя душа…

— Хорошая, — заверила меня Жанна и уже серьезно добавила: — В первом приближении.

Сблизились мы быстро — через неделю уже разговаривали так, словно знакомы были год. И меня удивляло, почему у Ольфа долгое время было какое-то неопределенно-напряженное отношение к ней. Как-то я спросил его об этом, он подумал немного и признался:

— Наверно, красоты ее боюсь… А на тебя она не действует, что ли?

— В каком смысле?

— В обыкновенном, сексуальном.

— Нет, — засмеялся я.

Ольф недоверчиво хмыкнул.

Нельзя сказать, конечно, что на меня совсем не действовала красота Жанны. При первой встрече она просто поразила меня. Так и подмывало посмотреть на нее еще раз, подойти поближе, поговорить. И я очень хорошо понимал, почему Валерий бросил работу в Москве и очертя голову помчался за ней в Долинск. Наверно, он решил, что это и есть та единственная женщина, ради которой стоит отдать все на свете.

А для меня очень скоро красота Жанны стала чем-то привычным, само собой разумеющимся. Иногда, замечая мужские взгляды, направленные на нее, я и сам на какую-то минуту начинал смотреть на Жанну такими же оценивающими глазами, но это была только минута. Признаться, мне было очень приятно то явное, чересчур дружеское, как однажды выразился Ольф, расположение, которое выказывала мне Жанна. Сначала меня немного беспокоило, как отнесется к этому Ася. Она ни разу не дала мне понять, что ей неприятны такие отношения. А скоро, к некоторому моему удивлению, она очень подружилась с Жанной, и я, видя их вместе, никогда не замечал ни малейших признаков натянутости или неестественности в их отношениях.

После разрыва с Шумиловым Жанна бывала у меня почти ежедневно и иногда засиживалась допоздна. Однажды Валерий, застав нас вдвоем, многозначительно повел головой, а на следующий день бросил с кривой улыбкой:

— А ты, я смотрю, неплохо устроился.

Я неприязненно посмотрел-на него:

— Что ты имеешь в виду?

Ему очень хотелось сказать мне что-то еще, но он сдержался.

— Да так, ничего.

Он всегда умел в самый последний момент избегать ссор.