Двое из ларца, стр. 14
«Коля, — Рим говорит, — ты нас извини, мы действительно на минуточку. Одолжишь двадцать пять рублей с максимальным шансом возврата? На пару дней. И мы пошли, тем более что гости у тебя».
А у Коли, и правда, сидит за столом мужик и на все происходящее взирает через толстенные очки с изумлением великим. Как потом выяснилось, это его коллега был с кафедры.
«Да ради Бога…» Коля четвертак из тумбочки достал и выдал.
«Надо же, книжек у вас сколько, — это мент тем временем полки взглядом обвел и говорит для поддержания разговора: — Только чего-то они все одинаковые».
А на полках «Брокгауз и Ефрон» в полном объеме.
Вот тут Рим и произнес: «Так Брокгаузен же». А потом добавил: «И Ефронен…»
Ну… От полноты картины с коллегой Колиным припадок тогда и случился. Он очки свои снял, квакнул как-то, рот раскрыл и, как сидел на диване, так на него и повалился. Задыхается, слезы размазывает и выдавливает из себя, повизгивая: «Николай Михалыч… Коля… я ведь думал… думал, что в кино только… ох!.. думал, не бывает так на самом деле… Брокгаузен!.. а-а!.. Какая там, к чертовой матери, Европа… на чесноке!.. с максимальным шансом отдачи… Ефр… Ефронен!.. о-ох!.. нас не победить!..»
Менты растерялись. Молоденький — за рацию: «Может, „скорую“? Что это с ним?» А Коля нас потихонечку выпроваживает: «Да нет, не нужно, не волнуйтесь, с ним бывает, сам отойдет, я позабочусь. Всего доброго. Приятного аппетита». После этого случая по биофаку и пошло: «Брокгаузен» да «Ефронен». А потом и по универу.
— А чем кончилось?
— День, ты имеешь в виду? Да ничего особенного. Купили мы выпивки, котлет по двенадцать копеек за штуку, пришли к Риму. Посидели, выпили-закусили, о жизни поговорили. Попели хором «Черного ворона». Я там и заночевал. Менты ушли куда— то, уже ночью. Очевидно, службу дальше нести. Больше я их не встречал. Вот и вся история. Просто я теперь, когда этот словарь где-нибудь вижу, сразу вспоминаю…
— А что сейчас Рим делает?
— Преподает где-то. Я его с курехинских похорон не видел.
Глава 12
Тем временем джип вкатился во двор дома, где обитал Адашев-Гурский, и остановился у его парадной.
— Приплыли, дон Педро. — Волков заглушил двигатель и поставил машину на «ручник». — Вылазь.
— Наконец-то, — Гурский, захватив пакеты с рыбой и зеленью, выбрался из машины, дождался Петра и, войдя в парадную, стал подниматься по лестнице. — Лифт крякнул. Пошли пешком.
— Работал же вроде недавно.
— А там опять какую-то катушку медную сперли. Я звонил в аварийку, они приехали, поставили новую, а ее опять сперли. У нас же здесь пункт приема цветных металлов рядом.
— Ага!.. Вот и будет твой лифт стоять, а ты, как дурак последний, на пятый этаж по десять раз на день пешком уродоваться, пока не пойдешь и сам ты своими собственными руками не разнесешь этот пункт к чертовой матери.
— Ну, по десять раз на день я, положим, из дома не выхожу. Я вообще иной раз по нескольку дней не выхожу.
— А вот я, если б это был мой лифт, пошел бы туда, нашел бы эту самую катушку и закатал бы в рыло приемщику для начала разговора. А потом бы сказал, что в следующий раз взорву на хер…
— А взорвал бы?
— А с какой стати я должен пешком ходить? Чтоб каким-то ублюдкам слаще жилось?
— — А взорвал бы?
— Как не фиг делать. Веришь?
— Вообще-то тебе верю.
— Ну так вот, а ты говоришь… Ведь как было, когда я из отдела-то ушел: у меня вся задница в мыле, агентура там, то-се, ночую в кабинете. Взял наконец гада, закрыл. А его выпускают. Я говорю: «Что ж вы делаете?» А они: «Доказательная база слабовата». И глаза такие светлые, честные. Ну, я в последний год и перестал. Брать-то не прекратил, сдавать перестал.
Вот тогда они мне погоняло это и приклеили: Волчара.
Руководство мне: «Что это у вас, Волков, что ни задержание, то стрельба? Трупы одни, а если кого до больницы и довозят, то с такими ранениями, что не только до суда, до первого допроса не доживают?» Я им, конечно, говорю, что, мол, вооруженное сопротивление, а стреляю я гораздо лучше, чем эта шелупонь, так и должно быть. Но сам понять никак не могу, как же эти падлы узнают каждый раз, где и когда я их кончать буду? Раз приезжаю — пусто. Другой — только что, буквально, как свалили. От всех таиться стал на всякий случай, от своих даже, представляешь? Только в машине, в самый последний момент, окончательный расклад даю, когда уже едем. И вот в этих случаях пальба. Отстреливаются, суки, как партизаны. Уже знают, что это именно я по их душу прилетел и живыми их брать не намерен однозначно. Ну, мне этого как раз и надо. Но все равно не понятно — как? А потом понял. Чисто случайно. Прямо из нашето отдела утечка и была. Это из убойного! Каждому же веришь, как себе. Но кто конкретно, так и не вычислил. Мозгов не хватило, хоть ты сдохни. А всем не верить… Я удостоверение и сдал. Это уже потом меня Дед подобрал. А уходил я просто на улицу.
— А оборотки не боялся? Ты же их покрошил, а потом один остался, без оружия и вообще… как голый.
— Ну, это только дурак не боится. Была опаска. Ствол-то левый и легкий жилет у меня в заначке были, но… все под Богом ходим. Да и кому я нужен? Старшие, которые «в законе» или вообще сами законы пишут, не по моей части были. Они шуму да кровищи не любят, а если что — по иным ведомствам проходят. Я-то других давил, которые обыкновенных граждан губили по злобе своей дикой и алчности нечеловеческой. Так что некому меня заказывать было. А уж теперь…
— А Дед твой в контакте с этими… ну, которые «старшие»?
— Дед со всеми в контакте.
— Ну вот и дошли. Не прошло и полгода. — Адашев вынул из кармана кличи и, отперев замок, открыл дверь своей квартиры. — Заходи!
— Нет, Гурский, — вешая куртку на вешалку, устало переводил дыхание Петр, — пункт этот твой однозначно разнести надо.
— Вот курить бросать, это надо точно. А его и так закроют. От них же сколько народу стонет — и коммунальщики, и железная дорога, и связисты.
— Ага… Жди. Скорее ты на этой лестнице сдохнешь.
— Дума же вроде постановление какое-то приняла. Хотя, конечно…
— За этим такие бабки стоят, они любое постановление твое замотают. А вот был бы ты «путевый пацан», я бы тебе пластида грам-мульку подкинул, и, глядишь, в твоей «чисто конкретной» парадной лифт бы и ходил.
— А остальные?
— Вот… — Волков ткнул указательным пальцем в Гурского. — Вот в этом и есть корень всех бед русского человека: «Все или ничего». И если человечество скопом согреть не получается, то, выходит дело, и на заднице собственных порток дырку зашивать смысла нет.
— Ладно, ты, Бойль-Мариотт, — Гурский уже хозяйничал на кухне, — ты так в этой сбруе своей ходить и будешь? Братика-то с сестричкой специально, что ли, запугивал? Они все глаза таращили. Мог бы куртку и не снимать.
— Да? А я и забываю о ней. Привык, не замечаю, — Петр снял плечевую кобуру и повесил ее на спинку кухонного стула. — Ну давай, где у тебя картошка?
— Вон там.
— А вот в моем дворе такого пункта приема нет. А жалко…
— Так у тебя и лифта нет.
— Роли не играет. В соседних домах есть.
— Тоже, выходит, за человечество радеешь?
— А что ж я — не русский человек? Только вот чтобы именно в моем собственном дворе был. А так… Всех не перевешаешь.
— Ладно. Когда готовишь, надо о еде думать и любить ее всей душой. Иначе вкусно не получится. Давай-ка по граммульке для вдохновения.
— А давай.
Гурский взял два широких стакана, достал из холодильника початую литровую бутылку водки и плеснул в стаканы.
— А на зубок?
— Момент. — Гурский достал из пакета маленький помидор, ополоснул под краном, разрезал на блюдце пополам и, посолив, плюхнул на каждую половинку немножко майонеза. — За победу!
— За нашу победу.
Они выпили и закусили.
Затем Александр взял большую миску и положил в нее, освободив от упаковки, затвердевшее масло. Поставил миску на батарею.