Черный соболь, стр. 7

Наступил сорок пятый день с момента рождения. Пора соболятам выбираться из гнезда. Соболюшка осторожно проверила, нет ли кого-либо поблизости, потом вернулась к дуплу, заглянула в него. Урканьем подала сигнал. Соболята зашевелились. Показалась пушистая с потемневшей шерсткой голова соболенка. От яркого дневного света он зажмурился, потом раскрыл глаза, повел ушастой головой туда-сюда и, увидев мать на земле, под дуплом, спрыгнул к ней. За ним последовали остальные. Вскоре они расползлись по земле. Приятно чувствовать себя самостоятельными, радостно ощущать упругими молодыми лапами землю, по которой предстоит еще немало побегать в поисках пищи и убежища от врагов.

Соболята то кидались прочь от матери, то, поуркивая, возвращались к ней, тыкались мордочками в ее похудевшие бока. Соболюшка слушала лес и время от времени вылизывала свой мех.

Черный Соболь окреп после долгой зимы, неустанно бегая по лесу в поисках корма. Он стал глаже, сильнее. Скупое северное солнце медленно пробуждало тайгу. В глухих лесных урманах под лапами елей кое-где еще лежал снег, серый, источенный влагой, осыпанный сухими иголками. На полянках было теплее. Черный Соболь любил греться на солнце, вылизывая свой мех шершавым языком. Обычно он выбирал поваленную ветром сухостоину и устраивался на ней. Солнце вливало в него силу, он чувствовал себя молодым, резвым и снова уходил на охоту.

Однажды в теплый пасмурный день он почуял на полянке запах, который напомнил ему что-то знакомое. Соболь сделал круг, потом повернул в сторону

— в мелкий ольшаник — и пошел по следу.

След оставила Соболюшка.

По нему Соболь выбрался сквозь бурелом и чащобу к крохотной полянке, окруженной молодой порослью. Внезапно Черный Соболь замер на месте, по привычке подняв лапу и не решаясь ее опустить, боясь вспугнуть нечаянным шорохом то, что он заметил.

Под стволом старой лиственницы, висящим на буреломе горизонтально, почти над самой землей, он увидел резвящихся соболят и Соболюшку, которая сидела возле своих детенышей.

Он долго смотрел на Соболюшку и выводок, потом неслышно ушел с полянки.

Сюда он вернулся вновь с пойманной в кустах синичкой-гаечкой, несмело мелкими шажками понес ее к выводку. Соболюшка быстро обернулась к нему, вскочила на ноги, угрожающе зауркала.

Черный Соболь, не обращая внимания на недовольство Соболюшки, шаг за шагом приближался к детям. Мать прыгнула ему навстречу, приготовилась к защите соболят. Тогда Черный Соболь положил синичку на траву. Птица еще была жива, трепыхала крыльями, ножка у нее была перекушена. Соболь удалился и сел на валежину, с любопытством наблюдая за выводком. Соболята заметили птицу и кинулись к ней. Мать, не обращая внимания на Соболя, зауркала одобрительно.

— Ур-р-р… р-р-р…

Соболята неуклюже запрыгали возле гаечки, которая, собрав последние силы, хотела уйти в кусты. Один из четырех, самый резвый, самый сильный кинулся на нее, придушил птицу, и все накинулись на нее. Через мгновение от синички остались только перышки, рассеянные по траве, словно снежинки.

Выводок вернулся к дуплу. Мать стала загонять соболят в гнездо.

Соболь видел, как четыре детеныша один за другим скрылись в дупле. Мать села рядом с гнездом и из-за веток настороженно следила за ним.

Черный Соболь спрыгнул с корневища и убежал в тайгу.

Инстинкт привел его к Соболюшке и своим детям. Но как только он покинул поляну и занялся охотой, то забыл о них. Он стал выслеживать бурундука, недавно покинутое гнездо которого заметил у выхода на гарь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Артели Аверьяна Бармина не везло. Ветер не менялся, и льды все теснились у побережья. Четвертые сутки промышленники коротали время в бездействии. Нет ничего хуже, чем испытывать полную беспомощность в то время, когда надо поскорее двигаться к цели. Кончились дрова. Артельщики питались сухарями и довольствовались водой из снега.

Аверьян с нетерпением ожидал перемены ветра. Он стал угрюм и несловоохотлив. Путь предстоял еще долгий, а хлебные запасы таяли. У мужиков настроение стало падать: безделье и неизвестность подтачивали его, словно вода талый лед.

Дни на вынужденной стоянке скрашивал Герасим Гостев — шутник и острослов. Когда, укрывшись парусом и завернувшись в оленьи шкуры, промышленники коротали ночь, он начинал сказывать свои бывальщины. Таких людей, как Гостев, на Поморье называли баюнками note 11. Невысокий, широкоплечий, с курчавой бородой, большеглазый, Гостев был подвижен, ловок, словоохотлив и этим отличался от Аверьяна и Никифора Деева — рослых, молчаливых.

— Бывало-живало, жил упромышленник в деревне. Был он вдовец, а детей было пятеро, мал мала меньше. И все есть хотят, — рассказывал баюнок. — Пошел он раз на охоту. Целый день проходил, ничего не убил. А домой идти нельзя: дети плачут, есть просят…

Герасим умолк, прислушался. Ветер трепал парусину над головой, она хлопала. Кто-то, кряхтя, поворачивался, угревшись под меховым одеялом. Спали в середине коча, в гнезде, будто медведи в одной берлоге.

— Спите ли, братцы? — спросил баюнок.

— Не спим, — отозвался Аверьян. — Давай, сказывай!

Ну дак вот. И второй день проходил, ничего не убил. На третий день видит: идет медведиха с медвежатами. Он ее стрелить хотел. А она просится: «Отпусти меня, охотничек, деток малых жалко». Ну, он ее и отпустил. И пошел дальше, да и заблудился. Блудил, блудил, до болота дошел. Совсем деться некуда. Тут вдруг леший пришел. «Ты, — говорит, — мое стадо пожалел, а я,

— говорит, — тебя пожалею». Взял его на спину и понес. Несет, несет, аж в зубах свистит. Видят — деревни. «Ну, — леший говорит, — свой дом узнай». Мужик и уцепился за трубу. Да и проснулся на печке, за горшок с кашей держится…

— И все? — спросил Гурий.

— А чего боле? Все, — отозвался Герасим. — Давайте ко, мужики, спать. Может, к утру погода сменится, лед в море унесет.

Но и утром ничего не изменилось. Сиверко грудил льдины к берегу, и поморы сидели словно на мели.

Аверьян решил:

— Надо идти дальше волоком по льду. Под лежачий камень вода не течет. Чего мы тут высидим?

— Коч тяжел. Сдвинем ли с места? — усомнился Герасим.

— А давай попробуем, — Гурий взялся за борт.

Гостев стал толкать судно с кормы, Аверьян и Никифор Деев тоже ухватились за борта.

— А ну, берем! — звонко крикнул Гостев. — Берем, берем!

Днище коча с трудом оторвалось от снега, он чуть подался вперед. Однако у мужиков хватило сил только сдвинуть его с места. Через несколько шагов они выдохлись. Аверьян распорядился:

— Снимем паузок и будем перевозить кладь по частям. Как на волоку через Канин делали.

В легкую лодку — паузок выгрузили часть вещей, приделали к бортам веревочные лямки и, словно сани, потащили паузок вперед. Пройдя с полверсты, сложили груз на разостланную ряднину, оставили возле него Гурия и вернулись к кочу за новой кладью. Восемь раз волочили паузок туда и обратно. Перетаскав груз, потащили к нему коч. Почти пустое судно без особых трудов проволокли по льду.

Работали допоздна. К вечеру сбились с ног. Сил хватило только укрыть груз от непогоды и, поев, завалиться спать. Выгруженные вещи сторожили по очереди: мало ли что могло случиться. Льдина хоть и велика, но ненадежна.

Первым сторожем был Гурий. Укутавшись в совик, он похаживал вокруг стоянки и посматривал по сторонам. Свистел ветер, вдали у кромки льда чернело, лохматилось море. Там раскачивались на волнах, крошились мелкие льдины. Непрестанный шум навевал уныние. Было тоскливо и неприютно. А что еще впереди? Усталые ноги у Гурия подгибались, веки слипались, но парень крепился. Как только бросало в дрему, начинал ходить быстрее.

На следующий день поморы продвинулись по льду еще немного вперед. Обходить водой ледяные поля мористее кромки было опасно. Аверьян из двух зол выбрал меньшее.