Милосердные сестры, стр. 39

– Мисс Николс. – Докерти кивнул, но представить ей Колба не захотел.

Лорен встала и взяла свой плащ.

– Прошу меня извинить, – произнесла она официально, – я как раз собиралась уходить.

Едва она сделала шаг к двери, как Докерти сказал:

– Я думаю, мисс Николс, вам следовало бы остаться. – Глаза Лорен сузились, она сжалась, затем вернулась на место.

На душе у Дэвида опять начали скрести кошки.

Секунд пять Докерти молча глядел на пол, потом сунул руку в карман пиджака и вынул блокнот с твердым переплетом, внутри которого лежали зеленые бланки. – Доктор Шелтон, – спросил он, протягивая ему блокнот, – вам не знакомо это?

Дэвид полистал формы и, запинаясь, ответил. – Знакомо. Это формы С два-двадцать два. Но я не вижу, каким образом...

– По ним заказывают наркотики? – спросил Докерти.

– Да, но...

– На них стоит ваш штамп, не правда ли?

– Хватит! – вырвалось у Дэвида. – С меня хватит! Вы мне скажете, чего хотите или... или уходите! – почти прокричал еж. В животе у него, да и в груди тоже, образовались огромные узлы, которые начали все туже и туже завязываться.

– Доктор Шелтон, я разослал запрос по всем аптекам города с просьбой представить мне фамилии тех людей, которые за последний месяц приобрели у них морфин для внутривенного вспрыскивания. – Из нагрудного кармана он вынул отдельный зеленый листок бумаги. – Эта форма С два-двадцать два была использована для приобретения трех ампул сернокислого морфина в аптеке Квигга, что в западном Бронксе. Она датирована вторым октября, днем, когда была убита Шарлотта Томас. Это ваша форма, доктор Шелтон. На ней стоит ваша фамилия.

Дэвид схватил листок.

– Это не моя подпись, – механически произнес он, глядя на буквы и закрывая глаза. Много лет над ним подшучивали, он и сам подшучивал над собой, видя свои каракули. – "Любая макака может выписывать рецепты моим пациентам", – как-то раз съязвил он. Эта форма могла промелькнуть в ворохе его бумаг на столе и остаться незамеченной.

– Возможно, – спокойно согласился Докерти, – однако я подозреваю, что она ваша. У меня имеется еще кое-что, доктор. Ордер, который я получил на обыск вашего кабинета, позволил мне не только изъять ваши формы, но и это. – Он снова сунул руку в карман и вытащил небольшую фотографию в золотой оправе. – Мистер Квигг однозначно узнал вас по этой фотографии как того человека, который приобрел у него морфин.

Дэвид уставился на фото, с которым он никак не мог расстаться, где была изображена вся его семья – он, Джинни и трехлетняя Бекки – возле лодок-лебедей в городском парке. До аварии оставалось два месяца...

Докерти, казалось, пребывал в нерешительности, но вот он тряхнул головой и произнес:

– Дэвид Шелтон, я беру вас под арест за убийство Шарлотты Томас.

Слова прозвучали как удар грома, отозвавшись неприятным жужжанием на высокой ноте в висках. Он попытался движением головы избавиться от подступающей боли, слушая, как полисмен зачитывает с затасканной картонной карточки его конституционные права и плохо их понимая. Дэвид смотрел (словно это был и не он, а посторонний наблюдатель), как человек в форме протянул к нему руки и защелкнул наручники за спиной. Извинение Докерти по поводу ограничения его свободы потонули во всепоглощающем шуме в голове.

Сбитый с толку, запуганный, почти ничего не соображающий, Дэвид попытался было вырваться, но стоящий рядом полицейский только крепче взял его за плечо.

Пораженная происходящим, Лорен попятилась от шатающегося Дэвида, которого повели к выходу полицейские.

Докерти обернулся и мрачно сказал:

– Ему нужен адвокат, мисс Николс. На вашем месте я нанял бы самого лучшего адвоката. – Кивнув на прощание, он скрылся за дверью.

Ветер стих, но продолжал хлестать холодный сильный дождь. Докерти накинул на плечи Дэвида ветровку и застегнул ее спереди. Но все равно, когда они доволочили его до дежурной машины, он промок до нитки. Собственный арест представлялся Дэвиду чередой причудливых и не связанных между собой эпизодов. Мрачный голубой свет, пульсирующий на крыше автомобиля. Крошечные, идеальной формы ромбы металлической сетки. Прохожие, сбивающиеся в группы от ливня. Стоп-кадры, мелькающие сквозь сетку и ветровое стекло. Гротесковая демонстрация диапозитивов.

Полицейский участок... свет... униформы. Затем слышатся голоса. "Выверни карманы, сынок. Сынок, ты слышишь меня? Сынок?.. вот его бумажник... Спиши все с водительских прав, мудак... Давай правую руку, большой палец... вот сюда, встать сюда... вторую руку теперь... Слышь, парень, так полагается. Давай сюда. Смотри прямо... теперь поверни голову... нет, вот сюда, пошел... Третья пустует. Давай в нее."

Потом следует какофония звуков. Скрежет металла о металл... громкое лязганье... Лифт? Нет, не сюда. Не может быть лифтом... музыка... откуда?.. Откуда раздается музыка?.. Новые голоса... "Сюда, босс, сюда... свет, мне нужен свет. Моя говенная сигарета потухла... Когда, твою мать, обед? Собираются нас кормить или нет?"

Наконец широкие размытые полосы неясно маячат перед его глазами. Мало-помалу они сужаются и темнеют... Решетка! Это же решетка!

На него снова обрушивается шквал звуков, на которые налагаются изображения других решеток, и все это врывается в его сознание...

– Нет! Пожалуйста, о Боже, нет! – кричит он, поворачивается и падает на колени возле туалета и судорожно блюет в мутноватую воду, обработанную дезинфектантом.

Не чувствуя зловония, Дэвид доползает по каменному полу до металлической койки, влезает на нее и погружается в холодный неестественный сон, в котором стихают его рыдания.

Глава XV

– Пора вставать, сынок, утро. В этой чашке листерин. Сполосни лицо холодной водой и прополощи хорошенько рот. Это поможет тебе очухаться.

Дэвид с усилием приоткрывает веки. Первое, что он видит – те же узкие полоски. Решетка? Но на этот раз полоски голубого и красного цвета материализуются в пропахшую потом подушку у него перед глазами.

Охранник – полнокровный мужчина лет пятидесяти с огромным животом, свешивающимся через ремень, – останавливается в дверном проеме и терпеливо ждет, когда Дэвид окончательно проснется и протрет воспаленные глаза.

– Ты способен говорить, сынок? – спрашивает он.

Дэвид кивнул, прищурясь, посмотрел на офицера, затем принялся умываться. Страж порядка, по-видимому, не торопился, и Дэвид с минуту собирался с силами, стараясь размять затекшие спину и шею, одновременно соображая, как же быть. На смену страху и затравленности прошлого вечера почему-то пришло странное успокоение. Он выпрямил ноги, наклонился вперед и коснулся кончиками пальцев пола. Мир и спокойствие? Черта с два! Ты по уши в дерьме, кругом творится сплошное безумие, и ни о каком спокойствии не может быть и речи.

Ему припомнился летний лагерь. Река. В то время ему было одиннадцать, нет, двенадцать лет. Он далеко отплыл от плота, как вдруг резкая боль пронзила живот. Он камнем пошел на дно от этой удушающей боли, и вода хлынула в легкие. Боль, внезапно начавшаяся, также внезапно прекратилась, а с ней пропал и страх. Вот тогда-то он впервые и испытал это чувство отрешенности и покоя. Он умирал, как сейчас, беспомощный и обреченный на гибель.

– Рад, что ты оклемался, – усмехнулся сержант, надувая красные, как редиска, щеки. – Ребята из ночной смены сказали, что ты был совсем плох. Не мог даже держать телефонную трубку. – Когда Дэвид ничего не сказал, он добавил: – Тебе ведь лучше, а?

– О да, я в порядке... спасибо, – отрешенно ответил Дэвид, ощупывая себя. – Э... где я нахожусь?

– В первом районе, – ответил мужчина, с беспокойством глядя на Дэвида. – Ты в тюрьме первого района Бостона. Ты понимаешь это? – Дэвид молча опустил голову. – Нам надо идти. Ты должен предстать перед судом. Судья и люди в суде тебе помогут. Не беспокойся.

Потрясенный Дэвид с любопытством следил, как полицейский защелкнул наручники на его правой руке и вывел из камеры. Он вежливо улыбнулся негру с посеребренными волосами, к которому оказался прикован. Спокойно, словно погрузившись в амнезию, он уставился на соединенные вместе руки – черную и белую. Так они и дошли до "воронка".