Уткоместь, или Моление о Еве, стр. 10

Я умилялась до слез. Хотя видела, что мальчик мой в этой истории обречен: мал и глуп против Кати. Но ничего мы не знаем, ничего! Алеша понравился Кате. Они часами болтали по телефону, слушая одновременно каких-то музыкальных кумиров. Алешка физически слабел от свалившихся на него ощущений, эдакий влюбленный картофельный росток. Катя же, наоборот, пошла в сок и порозовела. У нее стали бурно кучерявиться подрастающие над лбом волосики. Вместе они были нелепы. Бутон и синюшная фитюлька. Именно очевидность этого и не давала места для беспокойства. Однажды я ляпнула что-то типа: «Катя уже совсем невеста». Мой сын посмотрел на меня и мудро сказал, что такова природа девочек, это естественно, но он скоро ее нагонит, и они совпадут. Он так и сказал: совпадут. И я представила эту картину со всеми ее подробностями совпадения. И испытала – Господи, прости меня! – оргазм. Уже через минуту я была убита стыдом и ужасом, но ничего нельзя было поделать. Несколько секунд я была счастливой мальчикодевочкой, и никаким последующим позором на старую голову это нельзя было изменить. И тогда я стала все сваливать на Катю, на запах и готовность ее плоти, столь возбудительной. На женщину всегда все свалить легче, а девочка – тоже женщина, но ведь я секундно была и мальчиком, я чувствовала и запах поллюций сына, этот талый снег и надрезанный шампиньон. И вот когда я была в моменте моего грешного мысленного совокупления, почти инцеста, случилось то, что случилось. Ольга тоже вдруг в одночасье заметила кудри дочери и влажный провал ее рта. А доверчивая косичка призналась матери, что ей очень – о-о-о-очень! – нравится Алеша. Мой росток тогда только что ушел от них, сфотографировав Катю на фоне новых штор. Фотографию эту я храню сама. Алеша даже не знает про это, мне же она нужна, ибо в ней нечто важное обо мне самой, хотя и девочка-росянка тоже хороша на снимке. Нимб из легких волосиков на фоне вишневого атласа, который на фотке вытемнен почти до черноты, что получилось даже символично: светлая девочка на фоне шелкового тяжелого мрака. Так вот, Ольга вдруг увидела спелую свою дочь, возбужденную фотографированием. И дочь сказала ей свое сакраментальное «о-о-о-очень!».

– Сейчас я тебя вылечу, – засмеялась мать. – Твой избранник до сих пор писается в постель. Он неизлечим. У него эписпадия.

Ольга сама рассказала мне, что испытала радость, увидев ужас на лице дочери. Ужас на моем лице ее не потряс. Она его не заметила.

– Правильно я слово назвала? Эписпадия или эписпадия?

Ну конечно. Это же я сама, лет пять тому, рассказала ей про ночные проблемы сына. Мальчик уже ходил в школу, и про эту самую эпи… я сказала, что, мол, надо будет выяснить. Но в то лето мы съездили в Анапу и после месяца моря забыли о своих неприятностях.

– Зачем ты это сделала? – спросила я Ольгу. – Ведь это когда было?

– Для возникновения отвращения, – твердо сказала Ольга. – Я с детства знаю: физиологию надо бить физиологией. Нет более верного способа убить гормональное цветение, чем увидеть объект своих вожделений раскоряченным над дыркой. Катька моя – романтическая дура, Алешка твой – типичный Лель с дудочкой, никому из них не нужен шекспировский синдром, для таких жалобное и писано. Я скажу Катьке, что Алешка уже вылечился. Но первое слово дороже второго. Не надо им принюхиваться, подруга, не надо.

Не час и не время.

Как я должна была поступить в такой ситуации? Я сказала Алеше, что Катина семья – антисемиты. Вырвалось даже без подготовки. Синдром легкой ответной подлости. Подача-прием-ответный пас – прямо в солнечное сплетение.

Дети перестали звонить друг другу, только фотография осталась у меня и тот мой оргазм, как ужас и счастье и тайна о себе самой.

Катя еще не вышла замуж. Я ее много лет не видела. Наш отъезд в Израиль где-то изнутри был подпитан и этой историей. Две подлости – Ольгина и моя – и взорлил лайнер. Алеша никогда не вспоминал Катю. Это было удивительно. Почему меня это не насторожило? Почему мы так глупы при полной очевидности? Умом, если это ум, мы любим заполнять пазы, просветы реальности, при отсутствии же их мы сразу слабеем умом. Ум наш – как прокладка, принимающая форму данной ему пустоты. А в жизни пустот нет. В ней столько молекул и атомов, что спятишь от тесноты. Ну и зачем ум?

Заветная тетрадочка

В нее не пишется. И это хороший признак – значит, у хромули все идет путем. Я уже давно не служу в газете, я ушла в пузатый журнал, где пузатые ученые подтверждают неоспоримые преимущества школы Крупской над школой Песталоцци. Я расставляю им тире и двоеточия, усиливая экспрессию. У меня вышло несколько рассказов про другое – не школьное. Про то, как одна раззява упустила мужа, тогда как стоило спрятать его галоши. Все из головы, ничего из жизни, но пришло столько писем от «раззяв»… Значит, не имея ни мужа, ни повода найти его и потерять, я почему-то знаю про все это. Иногда… Иногда я вспоминаю тех красоток. Встретить их в Москве и узнать – никаких шансов. Хотя я уже ношу очки. Пожалуй, так и канет в никуда история, в которой я когда-то стояла мокрой ногой. Воистину ненависть не плодородит. Значит, моя молодая мысль была верной.

Возле моего дома поставили ряд магазинчиков. Теперь мне не надо скользить на базар и цепляться за поручни троллейбуса. Я обхожу рядок и все нахожу сразу. В первом ларьке – молоко и хлеб, два миную – они винные, в четвертом – сосиски с «Пармезаном», в пятом – почти всегда есть тунец в собственном соку. Дорогой, паразит, но мне за создание экспрессии в пустоте по нынешним временам платят неплохо, поэтому я иногда всхожу на тунца и тогда устраиваю пир, добавляя к нему портер. У меня нет претензий к коммунистам, они меня не обижали, но задать вопрос: кому мешала вобла и чайная колбаса, которая догоняет теперь покупателей в машинах-рефрижераторах, очень хочется. И еще хочется спросить Тяжельникова, почему он, как с классовым врагом, боролся с водолазками, что они ему сделали? Сильно жали или очень отвисали на тонкой шее?

Но самый любимый мой ларек тот, где «Чеддер». Там торгует милая такая женщина, с несколько более перепуганными глазами, чем позволяет себе любой испуг. Нет такого испуга, чтоб носить его в зрачке каждодневно. Это болезнь. Психика. И я ее жалею. Она очень красивая, но безумные глаза должны от нее отпугивать. Человек боится до конца неведомой порухи внутри человеческой души. А так она приветлива, ласкова. И к ней охотно идут, я это отследила, хотя, мне кажется, быстро уходят. Но, может, это не от ее глаз, а оттого, что она ловкая и спорая? Во всяком случае, у меня появилась подружка-торгашка. Совсем неведомый мне мир. Прямо хочется сказать: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое». Естественно, «молодое» я зачеркиваю. Она старше меня лет на пять или десять. Я плохо в этом разбираюсь. Ее зовут Раиса. Я не люблю это имя. Мне оно невкусно, оно слипается гласными, а согласные, супротив закону алфавита, просто отваливаются друг от друга. Рая же – очень коротко. Не могу понять, почему ни Тая, ни Мая, ни Оля, ни Ада не вызывают во мне мгновенной сжатости во рту, как от кислого яблока. Поэтому я зову ее Раечка. И немножко дольше, чем нужно, качусь на нежном «е».