Сага о Хелоте из Лангедока, стр. 46

В 1207 году на праздник Пятидесятницы шериф Ноттингамский устроил грандиозный турнир. Гай Гисборн сбился с ног и издергался еще за неделю до торжества, поскольку на него возлагалась нелегкая задача обеспечения правопорядка во время праздника. Необходимо было не допустить народных волнений.

Когда Греттир, томимый скукой и одиночеством, все-таки разыскал его возле казармы, Гай не нашел в себе сил на разговоры с юным датчанином. Ругаясь через слово, Гай втолковывал солдатам, кто из них на каком углу должен обеспечить упомянутый правопорядок. На вежливый вопрос подъехавшего Греттира, будет ли сэр Гай сражаться на копьях во время предстоящего турнира, Гай несколько мгновений молча смотрел на юного норвежца (или кто он там), а потом, с заметным усилием совладав с собой, сдержанно покачал головой. Греттир счел за благо ретироваться.

Таким образом в день Пятидесятницы Греттир оказался в совершеннейшем одиночестве. Он вернулся домой с турнира поздно вечером, когда уже стемнело, отстегнул на ходу шлем, бросил пробитый щит, расшвырял обувь и босиком прошел по каменному полу через галерею в спальню.

В спальне царил беспросветный мрак. Натыкаясь на предметы, число которых резко возросло с наступлением сумерек, Греттир добрался до свечки в медном шандале и зажег ее. Огонек наполнил комнату слабым розовым светом. Греттир поставил на стол медное зеркало, налил себе вина и уселся, мутно глядя в свое отражение.

– С праздником, старик, – сказал он серьезному беловолосому юноше, который с отрешенной грустью смотрел на него из зеркала.

Вино было терпким и душистым. «Чудесное вино, черт побери. Надо будет завтра велеть прислуге прикатить еще пару бочонков.»

– Греттир усмехнулся и покачал головой. – До чего я докатился, – подумал он. – Пьянствую ночью, в одиночку, с собственным отражением в зеркале. Вот бы покойный папаша порадовался, глядя на своего отпрыска!

Покойный папаша Греттира, заметим мимоходом, обнаружив в малолетнем наследнике противоестественную склонность к размышлениям и столь же ненормальное отвращение к охоте и прочим доблестям, именовал сына не иначе как «выкормыш». Не признавать же в таком дурачке собственную плоть и кровь!

Что и говорить, детство Греттира было одиноким. Покойная матушка, пока ее не постигла жестокая участь вследствие роковой встречи с Брюсом Безжалостным (этого сексуального маньяка в течение двадцати лет не мог изловить весь цвет рыцарства, включая сэра Ланселота), воспитанием сына не занималась, поскольку была занята паломничеством по различным святым местам. Она любила Бога куда больше, чем людей.

Папенька пытался было привить сынку навыки, достойные продолжателя рода, брал на охоту, но был жестоко разочарован. Подросток кривился от отвращения, когда барон совал ему нож и предлагал перерезать затравленному оленю горло. Греттир отталкивал нож, отворачивался, мотал головой. Барон попробовал было заставить мальчика глотнуть горячей крови, как это иногда делают охотники, опьяненные убийством, – но куда там! «Эдак ты и человека зарезать не сможешь», – удрученно подвел итог папаша и после того потерял к сыну всякий интерес.

Греттира воспитала прабабушка Бьенпенсанта – вернее, ее призрак, уже двести лет бродивший по старинному фамильному замку. В свое время она была жестоко убита своим супругом и превратилась в проклятие своего убийцы и всех его потомков.

Греттир налил себе второй кубок и стал потягивать вино медленно, наслаждаясь каждым глотком. Бьенпенсанта. Капризное, надоедливое существо. Избалована до мозга костей, когда они у нее были. Порой она бывала невыносима. Греттир улыбнулся, поднял кубок:

– За тебя, дорогая моя прабабушка, милый мой призрак!

Он плеснул вином на пол и залпом допил остатки. Наливая себе третий кубок, Греттир вспомнил, что привидение предпочитало не показываться в дни христианских праздников. «Старый предрассудок, – оправдывалось оно, – никак не могу от него отделаться. Что ни говори, Греттир, а трудно избавиться от того, что воспитано с детства».

Целеустремленно напиваясь до потери сознания, Греттир предавался воспоминаниям. Вот ему восемь лет. Волосы выгорели на солнце, нос облуплен, физиономия, как всегда, бледная. В замке пусто, тихо. Господин барон, как водится, на охоте. Госпожа баронесса отправилась в какой-то монастырь, где открыли чудотворные мощи. Слышно, как внизу, на кухне, переругиваются слуги: повариха швыряется горшками в конюха, конюх пьян до безобразия...

Добравшись до неисследованного уголка фамильного замка, мальчик обнаружил плотно закрытую дубовую дверь. Запоров на ней не было, но вся она густо заросла паутиной, пыльной и черной от времени. Эти хрупкие нити, казалось, замуровали вход намертво. Греттир протянул руку, схватился за дверное кольцо и, разрывая многовековые творения пауков, изо всех сил дернул на себя. Послышался скрежет. Мальчик уперся ногами в каменные плиты пола, присел и повторил свою попытку. Дверь подалась. Из комнаты потянуло плесенью и пылью, как из погреба. Греттир обтер грязные руки о штаны и решительно шагнул вперед. И увидел очень странные вещи.

Комната, в которой он оказался, освещалась двумя узкими прорезями в толстых стенах, сложенных, как и весь замок, из грубо обработанных булыжников. На стенах висели ветхие ковры, изъеденные насекомыми. Несомненно, на них были некогда вытканы сцены из Писания, потому что то тут, то там на обрывках мелькали благословляющие руки, удивленные глаза или длинные золотые локоны раскаявшейся блудницы. На полу горами лежали книги. А среди книг, поджав под себя ноги, восседала юная девушка в темно-синем блио.

– Здравствуйте, сударыня, – вежливо сказал мальчик.

Девица подняла голову. У нее было детское и вместе с тем порочное лицо.

– Привет, – хрипло ответила она. – Ты кто такой?

– Я Греттир, – сказал мальчик, – сын хозяев замка.

Она шевельнула ноздрями.

– Чую вашу кровь, – сказала она и замолчала, видимо что-то обдумывая.

– Я неосмотрительно нарушил ваше уединение, благородная девица, – сказал Греттир. – Но это лишь потому, что не подозревал о вашем присутствии. Быть может, вы нуждаетесь в помощи? Если барон заточил вас...