Вальсирующие, или Похождения чудаков, стр. 17
Показываю Пьеро карту.
– Мы тут. Сзади нас на тридцать километров вглубь сосны. В случае опасности мы сможем туда сбежать.
В дом мы вошли без труда. Замок открылся с первой попытки. Даже не стал сопротивляться. Мы осмотрелись.
Дверь вела в холл, облицованный черной и белой плиткой, с лампой из литого чугуна, бамбуковой вешалкой, овальным зеркалом в бамбуковой оправе, на бамбуковой этажерке – телефон и телефонная книга. Короче, трудно было найти во всем мире более мерзостный домик. Это чувствовалось сразу.
Во всех комнатах вещи были зачехлены. Стулья перевернуты и установлены на столе, как в бистро. Щели в ставнях пропускали слабый свет. Стены были голые, как в больнице, и казались болезненно-белыми. Все выглядело новым, с запахом нафталина. А мы рассматривали все это с тем же омерзением, с каким разглядываешь рекламный проспект. Подняв чехлы, обнаружили идиотскую, безупречную мебель. Казалось, никто никогда не сидел на дерматиновом диване, на креслах в цветочек. Возможно, они подкладывали под задницу газеты, чтобы не испачкать. Все было пусто, чисто прибрано, мертво. Этот порядок вызывал подозрение. Перед нами было жилье маньяков. Даже на полу не было ни пылинки.
– Пошли отсюда, – сказал Пьеро. – Мрачно тут. В этой тюряге никогда никто не жил.
– Как раз то, что нам надо! Они приезжают сюда только на большой отпуск. Нас никто не потревожит.
В гараже мы обнаружили хоть какие-то признаки жизни: садок для креветок, флотские сапоги, три теннисные ракетки и мотороллер. Отличная, совершенно новенькая машина с фиксированной сумкой на багажнике.
– Это принадлежит девчонке, – говорит Пьеро.
– Вполне возможно…
В бачке было немного бензина.
– У хозяев есть дочь…
– Возможно.
– Уверяю тебя. Здесь три ракетки – две для стариков и одна ее.
Обращаю внимание, что мы некоторое время пристально и молча разглядываем седло. Холодное, голое седло. Я чувствую навалившуюся усталость. Не в силах двинуться с места, я не отрывал глаз от кожаного седла, которое сжимали бедра девчонки. Я даже представлял себе ее небольшой зад на этом сиденье в жаркий августовский день, когда плавятся тротуары. Пьеро явно думал о том же.
– Что, по-твоему, они носят под теннисными юбками?
– Специальные трусики.
– Прозрачные?
– Ты больной? На людях, да когда девушка играет, юбка все время задирается. Это ведь очень короткая юбка. Когда девушка наклоняется, чтобы подобрать мяч, ее задница видна всем. Ты чего придумал, парень?
Он понюхал седло. А так как оно ничем не пахло, вид у него был разочарованный.
– Пошли, – говорю. – Надо вселиться и отдохнуть.
Открываем краны с водой и газовые краны. Зажигалкой включаю нагреватель воды. Когда Пьеро подошел к электросчетчику, я сказал:
– Нет. Свет зажигать не будем. Это могут увидеть. Завтра куплю свечи.
– Забавно будет.
– В тюрьме еще забавнее.
Мы вернулись в дом. Начало смеркаться, становилось все более жутко. Мы сняли чехлы в салоне. Опробовали диван и кресла – они были жесткие. Порылись, надеясь найти что-нибудь интересное. Ничего.
– Ей тут не очень весело…
– Кому?
– Девочке…
Мы обнаружили несколько старых номеров «Жур де Франс», собрание книг о нобелевских лауреатах, тарелки на стенах и черно-белый телик.
– Будем смотреть? – спрашивает Пьеро.
– Не знаю…
– Придется получше занавесить окна.
– Только для телика. Ясно?
– Ясно.
В буфете мы обнаружили пластмассовую посуду, стаканы из-под горчицы и три салфеточные кольца с приклеенными надписями: папа, мама, Жаклин.
– Бедняжка Жаклин, – произносит Пьеро. – Представляешь ее одну за столом с этими мудаками.
В современной кухне с деревенскими пейзажами все было точно так же. Шкафы с моющейся бумагой оказались пусты. Эти сквалыги не оставили даже кусочка сахара. В последний день купили ровно столько, сколько надо, а остатки увезли с собой. Единственное, что они оставили, – рулон туалетной бумаги. Душистой.
Стрелки часов показывали семь.
– Ей было тошно тут, бедняжке Жаклин. Чтобы уехать в семь, им пришлось подняться в пять, чтобы все привести в порядок, в последний раз пропылесосить.
– А вдруг это было семь часов вечера?
– То же самое. Ясное дело, они боялись дороги. Изучив статистику, думали об одном – как бы не попасть в пробки. Поэтому и уехали или рано утром, или в конце дня, чтобы ехать ночью.
– Все зависит – куда…
– Далеко. По чистоте в доме думаю, что это маньяки с Севера.
– Бедная Жаклин… Может, из Мобёжа?
Точно так же было и в остальных комнатах. Кровати под чехлами, клетчатые покрывала, нафталин, подушки в шкафу. У родителей – две одинаковые кровати на высоких ножках, разделенные распятьем из алюминия. У девочки диванчик, и очень пусто. Подушка была в шкафу. Она не сохранила запаха ее волос. Только в одном из ящиков в красивой коробке завернутые в шелковую бумагу лежали три купальника, выгоревших на солнце. Из двух маленьких кусков материи. Для худенького тела. Бикини девочки.
– Сколько ей?
– Лет двенадцать-тринадцать.
И тут, сам не знаю с чего, стал обнюхивать внутреннюю часть бикини.
– О-ла-ла! Ей куда больше, Пьеро, куда больше! Лет шестнадцать. Судя по запаху.
Он начинает принюхиваться тоже, а я беру другие трусишки: то же самое.
Жаклин… Это была уже настоящая девушка. Мне понятно, почему она завернула в шелковую бумагу свои купальники. Она это сделала для нас. Чудом сохранившийся запах бросал вызов времени, одиночеству, холоду. Этот запах дошел до нас в нетронутом виде, почти теплый. И мы дышали им и дышали, закрыв глаза. Это была чудесная смесь янтаря, пота и водорослей, пряный запах девичьих трусов. Было так хорошо, что еще немного – и мы бы потеряли сознание.
– Кажется, будто она их только что сняла… что она рядом. Эй, Жаклин!
Эта дрянь не ответила.
X
Проспав девятнадцать часов подряд, Пьеро просыпается удрученный.
– У меня не стоит! – кричит он.
Он рассматривает свое междубедрие, испачканное кровью, с расстроенным видом девочки, которую не предупредили о ее первых месячных.
– Эй, Жан-Клод! У меня не стоит!
– Ну и что? У меня тоже… Не вижу, с чего бы! Девочки ведь нет рядом!
– Обычно утром у меня он как палка…
– Это все из-за потери крови. На твоем хвосте было столько дерьма, что для расчистки потребовался бы бульдозер.
Я сбрасываю простыни и направляюсь в ванную.
Как приятно оказаться под струями теплой воды. Впору поверить в Бога. После поезда, машины и табурета в баре у меня ныли кости. Теперь мускулы стали просыпаться и отвечать на призыв. Спина, задница, поясница – мы тут! С меня словно сняли гипс, я возвращался к жизни.
Стараясь не раскисать, Пьеро, сидя на биде, не спускал с меня глаз.
– Счастливчик! – шептал он.
Мой крантик стоял, как каменный.
Пьеро совсем сник. Как это ни покажется глупо, но я не мог сдержать смех.
– Смотри, что такое настоящий мужчина, – говорил я, орудуя своим членом.
Он молчал, не двигался. Не было сил смотреть на него, и все равно я продолжал ржать. Было гадко так поступать, но это оказалось сильнее меня.
В конце концов я прекращаю дурить и закрываю душ.
– Давай-ка, – говорю ему, – посмотрим твою рану.
Он устраивается на биде, как девчонка, расставив ноги.
– Ну держись!
Он орал, как осел, когда я снимал повязку, которая приклеилась к его волосам на заднице. Когда я стал протирать рану ватой, смоченной в спирте, то подумал, что он может родить близнецов – такой начался бардак!
– Заткнись! Еще сбегутся все самцы в округе…
Его рана выглядела не так уж мерзко.
– У тебя, старина, теперь две дырки: одна от пули, а другая…
Напрасно стараюсь. Его ничем не рассмешишь. Сидит себе на биде, опустив голову, обозревая свой погибший вялый хобот. Эй, Пьеро! Треплю его по волосам. Смотрю, в глазах у него слезы. Лучше не обращать внимания. Наклоняюсь над ним.