Каникулы Кроша, стр. 6

Майка возразила, что герой книги хочет уйти от суеты, хочет завести хижину в лесу и жить вдали от людей. В ответ я сослался на Полекутина, самого высокого и сильного парня в нашем классе; мы его зовем Папаша. Он, как только схватит двойку, объявляет, что уйдет в пасечники, пчел будет разводить на пасеке. Я ничего против пасечников не имею, любая работа почетна, но к любой работе надо иметь призвание. Пасечник должен любить всяких там мошек и букашек, а у Папаши чисто технические наклонности. Я привел этот пример в доказательство того, что желание завести хижину в лесу может возникнуть у любого человека и ровным счетом ничего не доказывает.

И еще девочкам нравится, когда в книге много блатных словечек. Они это называют «словесными находками».

А я не люблю ругательств. Терпеть не могу, когда ругаются, особенно при женщинах и детях. Типу, который ругается при женщинах и детях, я стараюсь заехать в физиономию. В художественном произведении приходится иногда воспроизводить то или иное ругательство – литература отражает жизнь. Но и не следует забывать, что беллетристика – это бель летр, красивое письмо. В нашем дворе иной раз услышишь такое... но разве этот бель летр я должен совать в книгу, которую сейчас пишу?!

Майка сказала, что герой книги – продукт капитализма. Может быть, не знаю. Но мне всегда подозрительно, когда человек оправдывается капитализмом. На сельскохозяйственной выставке один наш парень стащил яблоко. На классном собрании этот тип встает и говорит: «Простите меня, братцы, не я виноват, родимые пятна капитализма виноваты». Видали! Откуда у него, спрашивается, родимые пятна капитализма в шестнадцать лет? Он капитализма в глаза не видел.

И еще я сказал Майке, что стендалевского Жюльена Сореля не отдам за тысячу таких неврастеников. Майка возразила, что Жюльен Сорель самый обыкновенный обольститель. Я ответил, что если женщина не хочет, чтобы ее обольстили, то никто ее не обольстит. Майка объявила, что я в этом мало разбираюсь. Я сказал, что разбираюсь побольше, чем она. И еще сказал, чтобы она не горячилась, а вспомнила бы последние минуты Жюльена Сореля...

«К счастью, в тот день, когда ему объявили, что пришло время умирать, яркое солнце озарило природу, и Жюльен был мужественно настроен... «Ну что, все хорошо, – подумал он, – я нисколько не падаю духом...» Никогда еще его голова не была настроена так поэтически, как в ту минуту, когда ей предстояло упасть с плеч...»

Майка сказала, что век сентиментальности давно прошел. Я ответил, что термином «сентиментальность» пользуются черствые и бессердечные люди. И в эту минуту я понял, что дружба с Майкой меня ни к чему не обязывает. Тем более, что еще до того, как мы поспорили с Майкой, мне уже нравилась продавщица Зоя из отдела спортивной обуви. Они мне нравились по-разному: Майка – по-интеллектуальному, Зоя – по-другому. А после того как мы поссорились с Майкой, Зоя стала нравиться еще больше.

Только мешал Шмаков Петр. Не потому, что он оттирал меня плечом, – я сам могу оттереть кого угодно. А потому, что Шмакову никто, кроме Зои, не нравился, значит, его чувство было глубже моего. И я не хотел мешать его глубокому чувству.

Сейчас Шмаков тоже стоял у прилавка, оттирал всех плечом и разговаривал с Зоей. На покупателей Зоя не обращала внимания. Надо войти и в ее положение – не очень-то приятно смотреть на чужие рваные носки. Есть субъекты, которые совсем не считаются с тем, что их обслуживает девушка. Конечно, всякая работа почетна. Но будь я директором магазина, я бы на продажу всего мужского ставил продавцов-мужчин, на продажу женского – женщин.

– Ты что такой серьезный? – спросил меня Шмаков насмешливо.

Так он обычно разговаривает со мной при девушках, хочет показать девушкам, что он взрослый, а я подросток. Остолоп. Терпеть не могу эти его штуки. И я ответил:

– Шмаков, не будь остолопом.

Но если говорить честно, меня обрадовала встреча со Шмаковым. Шмаков действует больше плечами, чем головой, но он никогда не втравлял меня в спекуляции. И, как верный друг, предупредил меня, что Игорь и Костя деляги. Но я ему не сказал, что он оказался прав, – я знал, что он ответит: «А кого предупреждали?!»

Зоя стояла за прилавком, высокая полная девушка с пушистыми волосами. Когда она проходит по двору, слесари-водопроводчики смотрят ей вслед – так она им нравится. Красивая, ничего не скажешь. Шмаков Петр стоит как истукан и глаз с нее не сводит. А что такого?

Другое дело на катке... Что-то появляется в девочке новое, таинственное, волнующее, щеки раскраснелись, глаза блестят. И когда катаешься с ней за руки или зашнуровываешь ботинки, чувствуешь себя мужчиной, тем более что надо охранять ее от хулиганов. А Шмаков даже у прилавка стоит как истукан, с места его не сдвинешь. И я пошел по магазину один.

Я бродил по магазину, любовался новыми моторными лодками и думал о Веэне. Он спросит, почему я не хочу больше иметь с ним дела. А я отвечу: не желаю участвовать в объегоривании старух. Не желаю.

8

Но когда я явился к Веэну, он спросил меня совсем о другом:

– Как ты себя чувствуешь после вчерашнего?

Я не сразу сообразил, о чем он спрашивает. Потом сообразил:

– Все прошло.

– Неудобно отставать от товарищей, – продолжал Веэн. – Тебе простительно, Косте непростительно – спортсмен, боксер. Нельзя пить – значит, нельзя. Так ведь?

– Так.

А что я мог ответить? Боксеру действительно пить нельзя.

– Игорь сбивает Костю, – продолжал Веэн. – Странный парень, а мог бы, не лишен вкуса.

На Веэне был вязаный джемпер и белая рубашка. Он был еще строен и спортивен для своих лет.

– Игорь торопится, суетится, поступает часто необдуманно. Вот эта нэцкэ. – Веэн протянул руку к шкафу и снял с полки фигурку музыкантов, ту, что мы купили с Костей у старухи. – Игорь заверил, что нашел оригинал, – оказалась копия. И Костя хорош! Я ему велел сначала оценить – он не послушался. Впрочем, каждый может ошибиться, так ведь?

– Так.

А что я мог ответить? Действительно, каждый может ошибиться.

– Потеряю на этой афере пять рублей, а то и все десять. У тебя с собой паспорт?

– С собой.

– Попрошу тебя, сдай эту нэцкэ в антикварный. Дадут десять рублей – хорошо, пять – все равно оставишь.

– Ладно.

– Потом съездишь с Костей в одно место.

– Хорошо.

– Понравился тебе Костя?

– Мы еще мало знакомы.

– Костя славный мальчик, но у него сложный характер. Этому есть причины, со временем ты их узнаешь. А пока я бы хотел, чтобы вы подружились.

– Если он не против.

– Я думаю, ты способен расположить его к себе, – не спуская с меня пристального взгляда, продолжал Веэн. – Он кажется угрюмым, но у него доброе, отзывчивое сердце.

Что я мог сказать? Костя показался мне грубияном, но я мог и ошибиться. Я-то думал, что он надул старуху, а выходит, старуха надула его – уверяла, что это подлинник.

Ужасно быть таким подозрительным. А все Шмаков – он внушил мне подозрительность.

– У Кости не родной отец, а отчим, – сказал Веэн многозначительно.

Не у одного Кости отчим, ничего в этом особенного нет. Но теперь мне стала ясна холодность Кости в разговоре с отцом, то есть на самом деле с отчимом.

– Костя этого не знает и не должен знать, – сказал Веэн.

Это уже придавало делу некоторую таинственность. Но почему от Кости скрывают правду? Отец у человека – тот, кто его воспитал.

– А зачем это скрывать? – сказал я. – Отец у человека – тот, кто его воспитал.

– Отец Кости погиб при особенных обстоятельствах, Костю пришлось записать на отчима.

– Когда Костя узнает правду...

– Он ее никогда не узнает. Об этом знаю только я. Теперь знаешь и ты.

– За меня не беспокойтесь.

– Если ты подружишься с Костей, ты сделаешь доброе дело. «Спеши творить добро» – это сказал Гете. Ты знаешь Гете?

– Мы проходили «Фауста».