Ада Даллас, стр. 72

Как только подкатилась волна, я вовремя поднырнул под нее и поплыл дальше. Ярдов через триста я повернул и медленно направился к берегу. Дождавшись приближения очередного вала, я сумел удержаться на гребне и, когда вал схлынул, порадовался, что наконец-то способен справляться с волнами, синхронизировать с ними свои движения. Одна за другой набегали волны, и я позволял им нести меня к берегу. Вскоре я оказался на пляже. Пошатываясь и чувствуя, как подгибаются колени, я вышел из воды, сделал несколько шагов и лег на песок, подставив лицо под горячие лучи солнца.

Вечером на следующий день я принял еще одно решение. Оставив Эрла в коттедже, я сел в машину и отправился в Мобил, проехав примерно двести миль. Остановился я в том же самом мотеле и попросил прислать мне ту же самую рыжую девушку.

– Папочка, ты можешь приезжать ко мне в любое время, – сказала она, когда я прощался с ней на следующий день. – Запомни: в любое время.

После двух лет болезни со мной наконец-то все было в порядке.

Немало часов провел я в размышлениях о том, как расквитаться с Адой и Сильвестром. Больше ни о чем я думать не мог. Теперь Сильвестра уже не было, но оставалась Ада. По-прежнему для меня не было дела более важного, чем это, но оно перестало быть единственным. Появилось кое-что еще.

Уже темнело, когда я вернулся во Флориду. Эрл сидел в гостиной.

– Упакуй вещи, мой мальчик, – распорядился я, входя в гостиную. – Мы возвращаемся в город.

– Куда, куда, господин губернатор?

– Я сказал – в город. В Новый Орлеан.

Я тщательно завернул снимок в бумагу, положил в папку, спрятал на самое дно чемодана и ласково похлопал чемодан по крышке. В нем находился мой билет – мой обратный билет.

РОБЕРТ ЯНСИ

Я страшно скучал. И вот, когда, казалось, ситуация полностью контролируется, то там, то здесь стали происходить кое-какие события. Это напоминало старый пружинный матрац. Только что его поверхность была ровной и гладкой, как вдруг, едва вы накинули одеяло, со звоном выскакивает пружина и приподнимает одеяло, словно на острие ножа. Вы вдавливаете пружину и опять расправляете одеяло, но выскакивает другая пружина. Вы справляетесь с ней, но тут же слышится ехидный звон третьей пружины, потом четвертой, пятой – и так без конца. В бешенстве вы хватаете молоток и начинаете колотить по матрацу... Именно я и оказался в роли человека, орудующего молотком.

Я неоднократно внушал себе, как нехорошо поодиночке избивать людей, не способных оказать сопротивление, и как мне не нравится подобное занятие. Но тут же я ловил себя на мысли, что лгу. Мне нравилось подобное занятие. Мне нравилось во мраке ночи мчаться в машине по белому асфальту к месту назначения, мне нравилось то, что нам предстояло сделать, мне нравилось возвращаться, сознавая, что дело сделано. Мне нравилось находиться в движении, нравилось иметь определенную цель, нравилось ощущать, что я успешно иду к этой цели. Давно уже я понял, что, если перед тобой стоит выбор – ничего не делать или делать что-то плохое, лучше делать плохое.

Первым, кого мы взяли в работу – мы отказались от намерения разрушить принадлежавшую ему недвижимость, как от действия формально незаконного, – был один человек в районе Лафайета. Ни с того ни с сего он начал выступать с речами против Ады, против администрации штата в целом и против меня особенно. Он даже назвал меня фашистским гангстером. Это был некий Этранжер, владелец магазина скобяных товаров. Его интересы никак не были затронуты, и меня удивило, чего вдруг он полез не в свои дела, начал произносить речь за речью и никак не хотел остановиться.

Вот к нему-то я и поехал однажды вечером, прихватив с собой Пэкстона и еще двоих надежных ребят в штатском. Аде я ничего не сказал.

Сидя в машине, я смотрел, как мои молодцы учили его.

В кромешной тьме среди сосен, вырисовывающихся удлиненными треугольниками на фоне звезд, металась из стороны в сторону черноголовая фигурка в белой ночной рубашке. Я слышал звуки ударов один за другим, каждого отдельно, слышал, как он хрипел и стонал, но не услышал ни единого крика. Меня это даже несколько обеспокоило – естественнее, когда человек в таких случаях кричит. Это здоровее для него и более естественно.

На обратном пути я чувствовал себя необычно: я был потрясен, да, потрясен самим собой. Я получил удовольствие от того, что увидел. Раньше нечто подобное мне удовольствия не доставляло. Я всегда любил хорошую драку, любил побеждать, но не более того. Вероятно, когда у человека появляется вкус к подобным вещам, он становится законченным мерзавцем. Однако вполне возможно, что такая склонность жила во мне и прежде и выбралась наружу теперь, когда я взял на себя обязанность орудовать молотком. И я буду орудовать, буду управлять штатом, и никому меня не остановить. Ни Аде, ни кому-нибудь другому.

На следующий день все газеты штата в один голос кричали о таинственном избиении. И все обвиняли меня. Надо ли говорить, как я разозлился? Откуда они разнюхали? Они же не знали, что это правда.

Ада буквально вышла из себя. Она ведь запретила мне хотя бы пальцем касаться Этранжера, велела не обращать на него внимания.

– Черт бы тебя побрал! – кричала она. – Какой смысл в таких выходках? Они не только не привлекают к нам людей, а наоборот, отталкивают. Они болтают? Ну и пусть. Пытаться заткнуть им рот кастетом – только подливать масла в огонь.

– Но, моя крошка, ты же сама на Канал-стрит пустила в ход "кастеты" куда чище наших.

– Не смей называть меня крошкой! – Ада произнесла эту фразу почти совсем тихо, но таким тоном, что по спине у меня пробежали мурашки. А ведь я знал, что она ничего не может мне сделать.

Но я знал свое место. А она свое.

– Я могу уволить тебя, – продолжала она, – ты и пикнуть не посмеешь. Не забывай, речь идет и о твоей шкуре тоже.

– А разве я сказал, что собираюсь об этом рассказывать? Хотя кое о чем другом мог бы рассказать.

Ада сразу поняла, что я имею в виду: те дни, когда она обслуживала клиентуру за большие деньги.

– Ты! – вскричала она, вкладывая в это коротенькое восклицание всю ненависть, на которую была способна.

Это задело меня за живое.

– Поверь, я без всякого удовольствия говорю подобные вещи, и только потому, что ты меня вынуждаешь. Вообще-то я хороший парень, когда ты позволяешь мне проявить себя.

Ада расхохоталась.

– Честное слово, – продолжал я. – Ты говоришь, что можешь меня уволить, и, наверное, ждешь, что я промолчу. Не надо со мной разговаривать в таком тоне. Мы с тобой так много пережили и должны всегда оставаться друзьями.

– Я до сих пор помню некоторые твои "дружеские" поступки.

Ада давала понять, что она не забыла, как я когда-то заставил ее валяться у меня в ногах. А мне-то казалось, что с тех пор прошла целая вечность!

Но как бы то ни было, она все равно не смогла бы заставить меня плясать под свою дудку. Да и никто бы не мог. Я и впредь не собирался отходить от своего принципа – делать то, что хочу, однако почему бы не поиграть в великодушие? И я ответил:

– Хорошо. Обещаю не перегибать палку.

Но стоило мне чуть ослабить вожжи, как снова стали появляться всякие там критиканы и крикуны. Пришлось опять взяться за дело. Так, на границе штата с Техасом я "поговорил" с двумя крупными местными тузами, которые не откликнулись на мою просьбу сделать соответствующие взносы. Я взял их в работу, да еще в какую! Так сказать, в назидание другим. В магазинах, принадлежащих этим типам, мы устроили такой погром, что уцелели только стены. Для пущего эффекта даже арестовали несколько подвернувшихся под руку покупателей.

– Полагаю, господин генерал, что мы основательно им всыпали, – заметил Пэкстон, сидевший рядом со мной на переднем сиденье, когда на обратном пути мы неслись по шоссе, окаймленному темными рядами кустарника и освещенному ноябрьской луной.