Корабль отстоя, стр. 55
Мы посчитали, что тренироваться нам не надо – мы и так хороши и вылезем на одной только импровизации. То есть мы презирали противника, за что и поплатились – проиграли в пух.
Правда, дрались мы как львы, и импровизации было хоть отбавляй. Мы устраивали пантомиму, читали стихи, соревновались капитанами, составляли осенние букеты и прочее, прочее, прочее.
Проиграли.
Переживали все: Муха, Шивилов, остальные, ну и мы с Сидором.
В нашу сторону ни одного упрека – все видели, как мы из кожи вон лезли.
Из наших девочек Укля первой попала на супружеское ложе. Видимо, ей там все понравилось, потому что сразу после школы она долго убеждала меня в том, что замуж надо взять «кого-то из своих».
В седьмом классе у нее обнаружили солитера, потом его изгоняли, и все наши школяры бурно обсуждали и способ выгона, и его длину.
В десятом произошло падение авторитета Шивилова. Он рухнул без грохота, скорее, медленно осел.
Просто все выросли. Выросли мы с Сидором, а Муха стремительно ушел вниз. Теперь он нам был по плечо, а там и вовсе измельчал.
Он ушёл в девятом, не доучившись. Говорили, что ему надо было кормить семью. Я потом его встречал. Он мне радовался, я ему тоже, но говорить было не о чем.
Так что к десятому классу Шивилов остался без Мухи. Он ещё пробовал устраивать скандалы на уроках, особенно биологии, где учительницу Ольгу Валентиновну никто и в грош не ставил. Однажды он снял с себя ремень с бляхой, выскочил из-за стола и принялся размахивать им над головой.
Я тоже встал из-за стола и пошел на него.
У него в глазах было «лучше не подходи», но я подошел, а вращающийся ремень превратился в сплошной круг в сантиметре от моего лица.
Потом я просто поднырнул под него и прижал Шивилова к стенке. Я тогда уже был больше его и сильнее.
После окончания школы я сразу поступил в военно-морское училище, а Серега Шивилов где-то околачивался целый год, а потом тоже в него поступил.
Только я был химиком, а он – штурманом, и мы почти не встречались. Кроме того, он был на курс младше, а в военных училищах это почти как на вечность.
С младшим не разговаривают.
Аллочка
Ненависть к литературе у меня начала развиваться с третьего класса. К седьмому она окончательно окрепла. В седьмом появилась Аллочка.
Мы звали её «луч света в темном царстве». Ей было двадцать три, и у нее были потрясающие бедра.
И ещё у нее была талия, круглый животик, ручки – пухленькие, и такие же колени и ножки.
Лицо – носик, сияющие глаза, чувствительный рот. Я любил смотреть на её животик – от дыхания он так уютно колыхался – просто слюньки текли.
«Мы хотели её все», – наверное, так можно было бы написать, но это было бы неверно. Удовольствие при взгляде на нее у мальчишек, несомненно, присутствовало, но смущения было куда больше.
И ни одного грязного слова.
Никогда.
Наверное, мы её любили. Она все хотела, чтоб мы писали в сочинениях свои мысли. Не понимаю, какие при этом могут быть мысли.
Потом, через много лет, мне попали в руки наши школьные сочинения. В них менялась только фамилия. Они все были одинаковые.
Слово в слово сдуты с Флоренского. Был такой учебник по литературе.
На переменах девчонки стояли вокруг нее, а мальчишки делали вид что их-то уж точно дела любви не интересуют.
Из-за неё я перед выпускными экзаменами выучил все правила по русскому языку и всю литературу наизусть. Я вставал в семь утра и до двадцати трех учил.
Я сдал на «пять».
А все потому, что она мне на первом же уроке поставила тройку и сказала несколько обидных слов о том, какой я отличник. Я поклялся отомстить. Я выучил её предмет наизусть. Это и была моя месть.
У нее на уроках всегда волнительно и восхитительно.
Она рассказывала о писателях разные разности.
Она многое знала. Во время изложения материала у нее с лица не сходила улыбка удовольствия. Ей нравилось её дело. Ей нравилась литература, и на момент произнесения все соответствовало – и она и литература.
Невозможно преподавать романтический предмет и не быть романтичной, то есть невозможно, например, читая наизусть «Онегина», пахнуть, например, непонятно откуда вчерашним борщом.
А от нее восхитительно пахло. От нее пахло мечтой.
Она придумала, чтоб мы разыгрывали сценки из произведений.
И мы разыгрывали.
Я играл Инсарова и Базарова. Инсаров встречался с любимой девушкой, а Базаров умирал в присутствии госпожи Одинцовой.
Любимую девушку Инсарова играла Ира Соколова из параллельного класса. Говорили, что я ей очень нравился. И ещё говорили, что она хочет поступать в театральный институт.
По ходу сцены следовало поцеловать её руку. На репетиции я кричал, что никогда этого не сделаю.
А потом поцеловал. И мне это не показалось отвратительным.
Мало того, мне это показалось прекрасным и надолго полюбилось. Мои губы обнаружили, что у нее нежные руки.
В том смысле, что у нее гладкая кожа. И ещё про нее можно сказать «атласная». Вот именно «атласная».
У нас с Ирой после этого немедленно должны были бы возникнуть чувства.
Но, увы, не случилось! Почему не случилось?
Не знаю. Может быть, я в этих делах оказался слишком туп.
Примерно как те герои, которых играл.
«Вы шли от нас?» – «Нет… не от вас» – таков текст. Спрашивала она, отвечал он. Во всем ощущалась любовь. Остальной текст я не помню, а это помню до сих пор. Мой герой по ходу сцены объяснял девушке, что он революционер, не имеет права на семью и нежность, и всю свою жизнь должен посвятить освобождению родной Болгарии, кажется, от турецкого ига.
Одного взгляда на Иру Соколову было бы достаточно, чтоб ради нее забыть и Болгарию и все турецкое иго, но мой герой так не считал – зал аплодировал.
С Базаровым проще.
Он лежал на смертном одре. На мне парик и бакенбарды. Занавес открылся и по рядам прокатился смешок, но потом я заговорил – смех прекратился. Все слушали очень внимательно, а мне казалось, что я на самом деле умираю, с таким жаром я произносил слова, нещадно перевирая их по дороге.
Зрители потрясены. В конце – особенно.
Шивилов, что стоял на стреме по закрытию занавеса, от волнения даже забыл, что его надо закрывать, и пришлось ему шипеть: «Закрой!», – а я тогда понял, что никогда не буду артистом, иначе мне придется умирать каждый раз – уж очень натурально у меня это получалось.
Одинцову играла Укля. У неё на подобное имелся опыт. Она играла в народном театре. Тогда многие играли в народном театре. Все наши девочки были очень активны, а Укля – особенно. Они пели, играли и выступали на утренниках в качестве зайчиков. Они называли это «ария голодного из оперы «Дай пожрать!» – их там до вечера ничем не кормили.
Они даже пели революционные песни: «Эх, тачанка-ростовчанка! Наша гордость и краса-а-а-а! Конармейская тачанка – все четыре колеса-а-а-а!»
Я с ними тоже пел, а они говорили, что у меня нет слуха.
Зато у меня был голос.
Очень звучный, густой и фальшивый. Он напрочь перекрывал все их правильные ноты.
Спевки организовывала наша классная руководительница – Татьяна Васильевна – она вдруг почувствовала, что любовь наших девочек от нее уходит к Аллочке.