Корабль отстоя, стр. 51
А ещё ей в ухо залез какой-то жучок.
«У меня в ухе жучок, – говорила врачу моя бабушка, – у меня такой шум там, и жутко болит голова».
А ей не верили, думали, что она уклоняется от работы.
Когда врач надел на лоб зеркало и направил свет в ухо, оттуда действительно вылез жучок. Все поразились, и бабушка вернулась домой.
Через много лет она получила медаль «За оборону Кавказа».
А тётя Галя пришла в дом с одним пианино. Моя бабушка говорила: «У неё было одно пианино!». Пианино фирмы «Беккер», с подсвечниками. На нем училась моя мама.
Моя мама терпеть не могла тётю Галю за то, что она вытеснила из дома бабушку.
О дедушке известно только то, что от этого весьма недолгого союза родилась моя дорогая родительница и ещё то, что когда маме было два года, бабушка его выгнала за то, что он «шлялся», то есть обожал женщин.
Он кричал с галереи: «А-фи-на!» – Афина жила внизу – кроме евреев, там жила ещё и Афина, которая и «шлялась» вместе с моим дедушкой.
Имелся в наличии ещё и дядя Гриша из Москвы. Он обожал мою мамочку. Он обожал её баловать. Всегда давал ей денег, когда приезжал, и привозил подарки. Мою маму подарками никогда не баловали, и она очень ждала этих приездов дяди Гриши. И её подруги очень ждали, потому что деньги они проедали вместе. «Когда же приедет твой дядя?» – говорили они.
Дядя Гриша носил фамилию Гянджинцев, был родней со стороны бабушки и работал «по художественной части». Во время войны он летел в Баку на самолете. Самолет упал, дядя Гриша выжил, но жил только шесть месяцев. Семьи у него не было, только брат Шаэн, и он всегда говорил: «Вот Томуся закончит десять классов, и я заберу её в Москву, будет там в университет поступать».
Он всегда привозил своей любимой Томусе очень дорогие подарки: детскую тахту, на которой не только куклы, но и она могла спать, зонтик.
Это был матерчатый зонтик от солнца. Она помнит о нем до сих пор.
Однажды он дал маме двадцать пять рублей и сказал, чтоб она угостила своих подруг мороженым – рядом с кондитерской на Торговой размещалась мороженица. Там продавали мороженое «лизунчики» – мороженое, зажатое между двумя крышками-вафельками. Можно было заказать эти крышечки со своими инициалами.
Там они купили мороженое-сандвич: мороженое слоями с вафлями. Только вышли из магазинчика, как мороженое с ослепительной быстротой исчезло сначала из рук маминой подруги – мама только успела у нее спросить: «Как ты так быстро съела свое мороженое?» – а потом и у неё – «Вот так я и съела!» – беспризорники постарались.
К тому времени, когда появились мы, у бабушки уже не было никакого дедушки, а из родственников в живых остался один дядя Нерсес, про остальных мы ничего не знали, нам про них только рассказывали.
Дядя Нерсес к нам иногда приезжал. Вместе с тетей Галей. Он уже пребывал на пенсии. В свое время он работал заместителем министра мясной и молочной промышленности, не воровал и жил все в той же коммуналке.
Ему сделали операция на голосовых связках, и потому говорил он очень тихо, с трудом. Наша возня его забавляла. Он мог часами на нас смотреть. Своих детей у них не было – тетя Галя берегла себя.
Так говорила моя мать.
Потом тетя Галя все продала. Она продала пианино. Мама просила её продать пианино ей, но она сказала: «Нет! Ну, как я могу тебе продать?» – и продала другим. А мама любила это пианино.
Тетя Галя много чего продала. Исчезли картины: на стене гостиной висела очень приличная копия Айвазовского «Девятый вал» и натюрморт с персиками. Персики мохнатые, как живые.
Так странно: все в доме продала женщина, которая пришла с одним пианино.
Через много лет, когда умерла бабушка, и дяди Нерсеса давно уже не было в живых, я навестил тетю Галю. Она болела, у нее случилась «слоновья нога».
Она улыбнулась, и я тогда ей сказал, что она хорошо выглядит. «Да?» – сказала она с видимым удовольствием. Этого хватило, и вскоре она умерла.
Моя мама
Моя мама в своем собственном детстве более всего походила на настоящего бесенка – от нее доставалось всем.
И ещё она пела. На всю улицу. Мыла окна и пела.
Она занималась вокалом.
А до этого – музыкой с шести лет в музыкальном комбинате: там дети, естественно, пели, плясали, учили сольфеджио.
А когда она пришла поступать на вокал и запела, завуч заволновалась, сказала, что они её немедленно принимают. Она думала, что мама азербайджанка. А когда выяснилось, что она армянка, сказала: «Нет, девочка, прием уже закончен, приходи на следующий год».
Мама пришла через год и попала в класс к педагогу Зельдиной. Ей преподавал итальянец Карве.
Потом, уже будучи пионервожатой, она не пользовалась рупором, считала, что голос у нее поставлен: «Четвертый отряд, стройся!» – сорвала себе голосовые связки, и о пении пришлось забыть.
«Хорошо, если вы вообще будете разговаривать», – сказали врачи.
В восьмом классе началась война.
Наша мамуся тогда училась в школе рабочей молодежи. Там мальчики уже сидели за партами вместе с девочками.
Мамочка слыла известной лоботряской, но перед экзаменами брала себя в руки и все сдавала на пять с плюсом. А за это переводили через класс. Пару раз её перевели, а потом завуч Сусанна Ивановна сказала, что она лентяйка, и её перестали переводить.
Моя мама очень любила Маяковского, за что её любил директор школы Аркадий Моисеевич – ветеран гражданской войны без двух ног в коляске. Он преподавал литературу и не переносил тех, кто любил математику.
«Я знаю вас, жуликов, всех, – говорил он, – как свои пять пальцев на левой руке! – На левой руке у него было только два пальца: мизинец и большой, и он свои руки всегда путал. – То есть на правой».
«Вы пришли сюда, чтоб тереться друг о друга!» – говорил он.
И вдруг он увидел, как Жора Геворкян, сосед моей мамы по парте, еле сдерживается, чтоб не рассмеяться.
«Геворков! Что вы тужитесь, как в клозете!»
Он любил слушать, как мама читает. У них в школе сколотилась агитбригада, они ездили по госпиталям. Мама читала Маяковского и недавно вышедшую в свет поэму Симонова «Сын артиллериста». Успех невероятный.
На уроках он ставил ей «пять».
– Садись! Пять!
Однажды он выстроил у доски человек десять: они не могли ничего существенного сказать об образе Фирса в «Вишневом саду» Чехова.
– Томасова! – поднял он маму, – Встань, девочка! Покажи этим оболтусам, как ты любишь литературу.
– Аркадий Моисеич! – мама не читала «Вишневого сада». – А я ничего не могу добавить к образу Фирса.
– Сядь!
Аттестат зрелости моя мамуля получила только благодаря Аркадию Моисеевичу – к этому времени у нее по техническим дисциплинам в школьных ведомостях стояли одни только двойки – после чего она поступила в университет на филфак.
И ещё в то же время она работала и в райкоме комсомола, и пионервожатой в школе.
В райкоме они принимали активную молодежь в комсомол. Спрашивали: «Кто такой Сталин?» – и иногда в ответ слышали: «Мой отец!».
«Понятно?» – говорили райкомовские шепотом друг другу, а у вступающих в тот момент глаза были совершенно безумные.
Но с третьего курса ей захотелось в кинотехникум, – просто не мама, а нечто страшное, – и она укатила в Ленинград. Там она встретила моего папу, и через какое-то время он потопил её в вечной беременности.
Больше она нигде не училась. Она рожала нас. Меня – первого.