Господь гнева, стр. 20
— Послушай, Алисочка, ты славная девочка, и я совсем не сержусь на тебя.
— Не сердишься?
— Ни капельки. Ты молодец. Ты хорошая. Очень. Но сегодня ночью ты пойдешь спать в другую комнату. Потому что я буду делать себе бо-бо, ужасно шуметь, будет много кровищи — не хочу, чтоб ты все это видела. Да и ты сама вряд ли захочешь.
— Не сердишься?
— Нет. Но прошу тебя, уйди, пожалуйста, в нашу старую комнату. Только на одну ночь.
— Мне там не нравится.
— Только на одну ночь.
— Хорошо, папочка, — сказала она. — Ты меня поцелуешь?
— Конечно.
Алиса наклонилась к нему, а он ухитрился повернуть свою голову так, чтобы девушка не сделала ему больно и не испачкалась кровью. Поцеловав его, она ушла — не произведя больше никакого шума. Какое облегчение!
На вид Алисе было года двадцать четыре. Однако, невзирая на широкие плечи и заплывшую жиром талию, у нее было лицо ребенка — этакая невинная мордашка херувимчика с полотна Рубенса.
После ее ухода он немного передохнул, потом опять поднял зеркало. Надрез все еще сильно кровоточил. Изучая рану, ему пришлось несколько раз промокать кровь. «Удачно сработано, — решил он. — Первый надрез получился по-настоящему глубоким. Теперь, если хватит духу…»
Он взял нож и нацелил на место повыше черной полосы. Что-то внутри него — там, на бессознательном, животном уровне, где обычно гнездятся все страхи и боль, — орало от ужаса, но он сумел на одну-единственную секунду заглушить этот истошный вопль в себе — и этого мгновения хватило, чтобы сделать второй разрез.
Зеркало и нож разом выпали из его рук. Он схватил уже волглую от крови рубаху, промокнул ею окровавленный лоб — и потерял сознание. Ни света. Ни венца с железными зубьями. Ничего.
Пролежав без сознания бог весть сколько времени, он наконец пришел в себя, стащил рубаху со своего лица, тупо заморгал, облизал губы, на которых запеклась кровь. Мало-помалу приподнял зеркало и взглянул на себя. Так, ему удалось подрезать эту дрянь с двух сторон. Взял в скобки. Сделал первый шаг. Теперь надо идти вглубь — ковырнуть как следует…
И он ковырнул.
Всякий раз, когда лезвие задевало выступающий кусок металла, было сводящее с ума ощущение гула, как будто его череп — кафедральный колокол после удара исполинского языка. Приходилось на несколько минут останавливаться, чтобы прийти в себя.
Он беспрестанно стирал с лица то кровь, то слезы, то пот. Но своего все же добился.
Мало-помалу он заголил достаточно металла и смог прочно подцепить эту штуковину ногтями. Искусанная нижняя губа превратилась в кровавое месиво, и теперь он кусал свой язык. Взялся попрочнее, примерился и потянул — мощным, стремительным рывком.
Когда он очнулся и, собравшись с силами, взглянул в зеркало, штуковина была выдвинута из раны миллиметров на пять-шесть.
Он смочил слюной еще не залитую кровью часть рубахи и попытался протереть лицо. После этого сжал металлический край кончиками пальцев и рванул что было мочи. Снова кромешная темнота.
Лишь после пятой попытки он выдернул изо лба почти пятисантиметровый металлический шип. Искаженное невыносимой болью лицо было залито потом и кровью. Над левым виском зияла страшная рана. Но сам он мгновенно заснул — умиротворяющим сном без сновидений. Точнее, провалился в черную яму, ниже того слоя, где водятся благостные сны.
Она подкралась к нему на цыпочках — с типично детским, даже в выражении лица подчеркнутым усердием не шуметь. Глядя на него — на это осунувшееся измученное лицо, на окровавленный шип, зажатый в его правой руке, на зияющий лоб, Алиса молча покусывала костяшки пальцев. Ей хотелось скулить и плакать, но не хотелось сердить папочку, а потому она кусала себе пальцы — лишь бы не взвыть.
Но все это было так похоже на канун Дня всех святых — на папочке была страшная-престрашная маска.
Ее взгляд скользнул по окровавленной рубахе. Такая мокрая…
— Папочка… — прошептала Алиса.
Она взяла сухое полотенце, набросила его на лицо папочки и легкими проворными движениями — словно паучок бежит по паутине — стала промокать все, все, все нехорошее, что было у него на лице, похожее то ли на грязь, то ли на кишение насекомых.
Немного погодя она отняла рубаху от его лица — ей случалось обрезать руку, и она знала, что ткань может присохнуть к телу, если держать ее слишком долго. Будет больно отдирать.
Теперь он выглядел более-менее чистым и не таким страшным.
Полотенце Алиса унесла с собой, в старую комнату, потому что оно касалось его, а он давал ей игрушки и шоколад, и поэтому она хотела иметь что-нибудь от него, чего он не захочет обратно — зачем ему это грязное полотенце?
Спустя много-много времени, разглядывая это полотенце, развернутое на постели, она с радостью и изумлением заметила, что на нем отпечаталось его лицо. На полотенце был отчетливо виден его лик — каждая черточка была как живая. Такой удивительно точный портрет!
Разве что глаза — глаза не были похожи. Глаза были как бы горизонтальные щели, слепые прорези без зрачка, которые глядели вдоль поверхности мира, словно вся Вселенная была одной бесконечной плоской равниной и взгляд мог беспрепятственно путешествовать до бесконечности, до самых пределов беспредельности…
Ей было противно то, какими оказались его глаза на полотенце, поэтому она поспешила сложить и спрятать подальше это полотенце — на дно своего ящика с игрушками. Там оно и осталось, навеки ею позабытое.
На сей раз Алиса закрыла крышку ящика совершенно бесшумно — что-то на нее нашло, и она вспомнила, чему ее учил любимый папочка.
Глава 6
Вот! Человек на четвереньках мечется в глубокой водосточной канаве. Темные глаза его шарят в поисках лазейки. На спине — перекрестье холщовых ремней рюкзака. Над ним блещут молнии, по нему хлещут струи дождя. А у следующего поворота тот — те? то? — настороженно наблюдает за ним, ибо тот — те? то? — знает, что он движется сюда, полуобезумевший от яростной боли в голове. И тот — те? то? — принюхиваясь к воздуху и взирая на место, где соитие бури и почвы рождает жидкую грязь, видит, как голова и плечи мужчины появляются из-за поворота, — и прячется.
Человек нашел открытый люк водостока и прополз в него.
Метров через шесть он включил свой ручной фонарик и осветил потолок. Теперь он стоял, прислонившись спиной к стене в подземном туннеле под холмом. Он вытер лоб рукавом, стряхнул воду с волос и кое-как обсушил ладони, потерев ими о влажные штаны.
На несколько мгновений его лицо исказилось от боли. Потом он потянулся в висевший за спиной рюкзак, достал баночку с таблетками, проглотил одну. Над ним громыхало — и эхо раскатывалось по подземелью. Он чертыхнулся, яростно потер виски. Но боль не унималась, возвращалась снова и снова. Обиженно всхлипывая, он упал на колени.
Дальше он пробирался на четвереньках. Пол шел под уклон вверх. Заметив это в свете фонарика, он встал на ноги и поплелся вперед, пока не вышел к чему-то вроде довольно большой подземной камеры. Запах стоков здесь чувствовался острее, но было просторнее, можно сесть и привалиться спиной к стене. Он сел и выключил фонарик.
Немного погодя таблетка начала действовать, и он облегченно вздохнул.
Вижу, что пришедшее сюда слабосильно.
Он расстегнул кобуру и снял револьвер с предохранителя.
Оно слышало меня и убоялось.
Затем последовала мертвая тишина, которую нарушали лишь отдаленные удары грома. Так он просидел примерно час, пока не задремал.
Разбудил его, надо думать, какой-то звук. Если то был звук, он был неуловим для сознания.
Оно проснулось? Каким образом оно способно услышать меня? Поведай мне: каким образом оно способно услышать меня?
— Я тебя слышу, — сказал он. — И я вооружен.
По пробуждении его мысль и рука разом машинально метнулись к револьверу. Пальцы проворно нащупали курок.