Батый, стр. 54
Глава пятая
«Слышишь, как собаки лают?»
Лунная, серебристая ночь окутала дремой Перунов Бор. Избы, вытянувшись вдоль опушки заснувшего векового леса, глубоко зарылись в снежные сугробы. Тишину изредка прерывал сухой треск плетня и неподвижных деревьев. Затихли и собаки, свернулись кольцом и уткнули носы в пушистый мех.
В голубоватом свете смутно подымались горбатые скирды, засыпанные снегом, черные стволы оголенных деревьев и высокий шест с пучком еловых веток возле избы старосты.
На окраине выселка несколько раз тявкнула собака, потом вдруг залилась тонким протяжным лаем. За ней подхватили другие. Со всех концов Перунова Бора собаки завели неумолчный лай. Где-то стукнула калитка, звонко заржала лошадь.
В крайней избе дремавшая Опалёниха соскочила с полатей, осторожно отодвинула задвижку окна, затянутого рыбьим пузырем. Припав к заиндевевшей трещине пузыря, Опалёниха увидела сидящую на плетне темную фигуру человека в долгополой одежде и чудном колпаке. Он соскочил во двор и направился к гумну.
– Вешнянка, вставай! – расталкивала Опалёниха крепко спавшую девушку. – Слышишь, как собаки лают? Это они! Во дворе недобрый человек… Побежал к гумну… Боязно, не подпалил бы он нас! Мужики-то все ушли! Как мы, бабы, одни справимся?
Обе женщины всунули ноги в чеботы, повязали платками головы и накинули полушубки. Опять припали глазами к окну. Все казалось спокойным в серебристом лунном свете. Только собаки продолжали заливаться безудержным лаем и рвались с привязи.
– Тетя Опалёниха, и мне боязно! Что-то будет? – шепотом спрашивала девушка.
А баба торопливо подпоясывалась кушаком, в зубах держала рукавицы, складывала в платок куски хлеба и вытаскивала из-под скамьи топор.
– Думаю, не татары ли это? Бери хлебный нож. И деревянную миску. Не забудь огниво!..
Обе женщины тихо вышли из избы и притаились в тени. Неведомый человек ворошился около сенного сарая и высекал огнивом искры.
Страшный крик донесся с конца деревни. Эхо повторило его из глубины спящего бора. Снова пронесся крик, полный ужаса и боли, звериный крик тяжело раненной женщины.
Деревня быстро просыпалась. Заскрипели ворота, застучали копытами по доскам кони. Крича, проскакал согнувшийся старик без шубы и шапки, на неоседланном коне:
– Горим! Татары! Спасайтесь!
Опалёниха, крадучись, подбежала к человеку, возившемуся около сена.
В лунном свете Опалёниха различила длинную, до пят, синюю шубу странного вида, белые сапоги из собачьих шкур, кривую саблю у пояса. Неизвестный оглянулся, когда она уже занесла над ним топор… Меткий удар…
Убитый свалился лицом вниз, и кровь темным пятном растекалась по белому снегу.
– Убежим по задворкам, огородами! – шепнула Опалёниха. – Идем скорее, забирайся в тень…
Пройти уже не удалось. Через забор перелезали татары, подобрав и заткнув подолы шуб за пояса. Обе женщины спрятались в груде наваленного хвороста и жердей.
Деревня запылала сразу с нескольких концов. Горели также две избы, стоявшие в стороне, и гумно со скирдами.
Огонь стал вскидываться огромными языками, черный дым клубами понесся ввысь.
Жалобно мычали испуганные, выгоняемые на улицу коровы, метались кони. Отовсюду неслись отчаянные вопли и плач женщин. Бабы бегали, не зная, что спасать, куда бежать, и вытаскивали из загоравшихся изб плачущих детей и мешки с хлебом.
Новый, никогда не слыханный, страшный рев приближался из лесу:
– Кху, кху, кху, уррагх!
Лавина всадников наполнила деревню суматохой, ржанием коней, хриплыми криками и острым запахом неведомого, страшного народа.
Собаки заливались отчаянным лаем и визгом, гоняясь за чужими всадниками, которые носились по деревне, били кривыми саблями наотмашь всех, кто попадался на пути, и ловили арканами убегавших женщин.
Татары ворвались с обоих концов деревни и гнали всех встречных к середине, на пустырь, к избе старосты.
Глава шестая
В пригородном посаде
Объехав городские стены, Бату-хан вернулся в селение на противоположном берегу реки. В брошенных жителями избах толпились татарские воины. Они рыскали по улицам, тащили охапки сена, сдирали солому с крыш, – все годилось на корм их диким, неприхотливым коням. Повсюду над избами вились дымки: татары заставили захваченных в плен женщин печь им блины и аржаные лепешки.
Бату-хан проезжал через посад на вороном коне с белыми ногами и белой отметиной на лбу. Загорелое лицо было неподвижно, суженные глаза смотрели поверх людей, – никто не мог прочесть на его лице ни радости, ни заботы. За ним ехали по трое в ряд преданные ему ханы. Они носили почетные звания тысячников и десятитысячников, но своих отрядов не имели. Их обязанности состояли в том, чтобы участвовать в обедах Бату-хана, есть за четверых, рассказывать прибаутки и необычайные приключения славных витязей. Когда же они оставались наедине с Бату-ханом, каждый из них передавал сплетни про других ханов, про своих же собеседников за обедом. Бату-хан внимательно выслушивал каждого, жмуря глаза, иногда милостиво шипел: «Дзе-дзе!» Он хотел знать все, что делается вблизи и вдали от него, в войсках других чингисидов, потому терпел этих ханов, как нужных ему людей.
В посаде баурши показал Бату-хану просторную избу и предложил избрать ее для ночлега.
– Кто жил в этой деревянной юрте?
– Урусутский шаман. Зовут его «поп».
Бату-хан сердито отмахнулся.
Вмешался великий советник Субудай-багатур. Подъехав на саврасом коне, он хриплым голосом сказал:
– Разве подобает джихангиру жить в юрте шамана, да еще урусутского? А это что за дом? – Он указал плетью на бревенчатое строение с остроконечной высокой крышей и золоченым крестом наверху.
– Это дом урусутского бога.
– Джихангиру подобает жить там, где обитают боги, – сказал строго Субудай-багатур.
Бату-хан искоса посмотрел на потупившего глаза баурши, на ханов, начавших горячо поддакивать великому советнику, и повернул коня к церкви.
Баурши бросился к церковной двери. На паперти около входа сидели четыре монгольских воина.
– Сюда нельзя! – сказал один из них.
Баурши начал спорить с монголами.
– Кто вас поставил сюда? – спросил подъехавший Субудай.
– Сотник Гуюк-хана, Мункэ-Сал.
– Возвращайся к своему сотнику и скажи, чтобы он выбирал для своего хана более подходящую юрту. Убирайся, живо!
Четыре монгола посмотрели друг на друга, посвистали сквозь зубы и, подобрав подолы длинных шуб, пошли через глубокий снег к своим коням, привязанным к церковной ограде. Один повернулся и сказал Субудаю:
– Когда Гуюк-хан начнет нас бить по щекам костяной лопаткой, ты ведь за нас не заступишься?
– Кто тебе отрезал ухо? – спросил Арапша. – Смотри, второе отрежу!
Монгол, оскалив зубы, присел, вытягивая меч, задвинул его обратно в ножны и быстро вскочил на коня.
– И ты того же дождешься! – крикнул он и поскакал.
Арапша злобно посмотрел ему вслед:
– Гуюк-хан опять подсылает к джихангиру убийц!
Нукеры привели старика, найденного в соседней сторожке. Он был в собачьем колпаке, холщовых портах, рубахе и лыковых лаптях. Он весь посинел и дрожал от холода, но не выказывал страха. Старик отпер ключом большой замок на двери. Баурши вошел первый и, сложив руки на животе, стал около двери. Бату-хан соскочил с коня и, разминая онемевшие ноги, прошел в церковь. Татары ее не тронули. Сквозь узкие окна, затянутые пузырями, тускло проникал свет. Впереди поблескивал золотом алтарь с резными деревянными дверьми. Перед некоторыми иконами мигали огоньки лампад, освещая темные, насупившиеся лики святых.
Бату-хан прошел в алтарь, обогнул кругом престол. На столике в углу нашел пять круглых белых просвирок. Приказал следовавшему за ним баурши попробовать эти хлебцы – не ядовиты ли? Баурши откусил, пожевал и сказал:
– Авва! Да сохранит «хан-небо» и тебя и меня от несчастья! Хлеб вкусный!