Венчание со страхом, стр. 95
Ольгин опять пытался подняться. Спина его выгнулась горбом, он цеплялся за траву. И тогда Колосов сделал то, о чем не любил вспоминать. Он ударил антрополога в грудь. Он ослеп от бешенства, потому что сам лес, казалось, кричал ему в уши: «ОН УБИВАЛ, НАКОЛОВШИСЬ ЭТОЙ ДРЯНИ. ОН ДАВНО НА ИГЛЕ. И ЕГО НИКОГДА НЕ ОСУДЯТ, НЕСМОТРЯ НА ЕГО ЧЕТЫРЕ ТРУПА, ПОТОМУ ЧТО ОН БЫЛ НЕВМЕНЯЕМ. И Я ЕГО НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ!!»
Глава 42 ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ
Прошло две недели. Наступил август, пасмурный и ненастный. Зной сменился дождем, утренними туманами и промозглой сыростью. Было неуютно и грустно.
Один из таких унылых предосенних вечеров Катя и Мещерский коротали в квартире на Фрунзенской набережной. Ждали Кравченко – тот целыми днями пропадал теперь в офисе. Его работодатель вернулся с курорта и требовал верной службы от подчиненных: ох, рано встает охрана.
Катя от скуки затеяла вишневый пирог. Мещерский под ее руководством безропотно месил и раскатывал тесто, а она рылась в холодильнике в поисках заветной банки варенья.
Известие об аресте Ольгина, некогда разорвавшееся точно бомба, по-прежнему оставалось главной темой их беседы. Катя одновременно и ужасалась ходом событий, и восхищалась проницательностью приятеля, постоянно повторяя: «Сереж, но ты же сразу обратил внимание на его жуткий взгляд, на эти расширенные зрачки. Ты же единственный, кто это заметил! Вот и оказалось по-твоему: что Ольгин – наркоман и убийца».
Повторила она это и сейчас. Мещерский попробовал тесто, поморщился.
– М-д-а, странная история, – сказал он. – Никогда не думал, что нам придется участвовать в чем-то подобном. – Он помолчал. – Я сегодня Витьке звонил. Он оттаял немножко вроде. Теперь с ним легче стало.
Катя знала – Павлов воспринял все происшедшее очень тяжело. Она вспомнила, как на следующий день после того, как в управлении стали известны подробности задержания антрополога, они вечером собрались у Мещерского на совет и Павлов там просто не находил себе места.
– Ребята, мне все кажется, что это сумасшедший бардак, – твердил он сбивчиво. – Бардак, понимаете? И я внутри него точно в аквариуме, наглухо закрытом, в колбе. Это не он, это мы все ненормальные. Мы не знаем, что с нами творится. Если уж такие люди, как он… как Шурка, могут вот так ломаться как спички и превращаться в таких вот… таких… то что же остается нам, а? Что нам-то делать? Как воспринимать все ЭТО? Что думать о самих себе?!
– Только безумцы воспринимают себя всерьез, Витенька, – отвечал ему тогда Мещерский и вздыхал скорбно. – Я все больше проникаюсь мудростью этих слов.
Сейчас, однако, занятый приготовлением теста, Мещерский больше ничего не добавил. Катя первой нарушила затянувшееся молчание:
– Теперь у Колосова есть объяснение всему непонятному в этом деле: тому следу босой ступни и тому, что он смазан был в двух случаях, – действительно, какая у наколовшегося наркомана координация движений? – и той первобытной дикости, с которой совершались нападения. Ольгина, между прочим, на днях кладут в Институт им. Сербского на психиатрическую экспертизу. А еще одного подозреваемого – я его не знаю, говорят, какой-то там Юзбашев, – уже выпустили. Только все это Никиту отчего-то не радует. Он сам странный стал. Все время молчит. Спросишь его, а он и не слышит как будто. Потом очнется, губы скривит – вроде улыбается, а глаза… Я ему вчера сказала, чтобы он следователя предупредил: мол, не вздумай устраивать очной между Ольгиным и другими свидетелями, особенно Витькой.
– И как же понимать твое предупреждение?
– А так, что ты сам твердил: отвага не держит слова, а гнев тем более. Павлов Крюгера-психа искалечил за совершенно чужого ему ребенка, а уж за тетку свою он Ольгина прикончит прямо в кабинете на глазах у следователя. Я, знаешь ли, начала верить в этот афганский синдром.
– Ты плохо знаешь Витьку, Катюша.
И снова они замолчали. Мещерский взглянул на часы, раскатал тесто на доске. Катя смазала форму маслом. Потом они все так же молча намазывали на коржи варенье, делали «решеточку». И снова Катя не выдержала первой: швырнула липкую ложку в мойку.
– Сереж, ну почему это с ним произошло? Ответь мне, не отворачивайся. Почему?
Он опустился на табурет.
– Что я могу ответить тебе, Катюша? Что мне сказать о собачьих монастырях, котах-отшельниках, тиграх-вегетарианцах? О птицах, которые, раскаявшись в содеянном, оторвали себе крылья? Или о быках, что рыдают от угрызений совести?
– Это очень красивая аллегория глупости и тщетности моего вопроса. Я оценила. И все же я повторяю: почему?
Он пожал плечами.
– Можешь считать, что Ольгину этого хотелось. Именно этого. Устраивает?
– Нет.
– Ну тогда потому, что он мог и делал. Делал и желал. Желал и позволял себе подобное.
– Но он же интеллигентный человек! Ученый! Теперь вон все ужасаются: как мог такой умница, такой талантливый и перспективный превратиться в подобное чудовище?
– Превратился… как видишь.
– Но почему?
– Катя, нам же объясняют с тобой: он был невменяем. Он законченный наркоман. Это факт. Колосов его, что называется, за руку поймал. И это не он был там в лесу, в институте, это только тень его. Темный силуэт.
– Но он же должен был предвидеть, к чему могут привести подобные опыты!
– Предвидеть? – Мещерский криво усмехнулся. Потом спросил: – А Колосов не сказал тебе, что все-таки это за препарат такой?
– По-моему, он и сам толком не знает. Они все сейчас надеются на судебно-психиатрическую экспертизу и химические исследования. А потом, я же говорю: с Никитой вообще стало очень трудно разговаривать. Он и прежде был не подарок, а сейчас скованный какой-то, ну настоящий комок нервов. Вроде все закончилось, дело уже раскрыто, приказ вон по управлению пишут о поощрении, а он все никак не сбросит это с себя. И я не понимаю почему.
– Значит, есть что-то, чего нельзя сбросить, Катюша.
Она посмотрела ему в глаза.
– А знаешь что, Сереженька… с тобой теперь тоже трудно разговаривать стало.
– А знаешь, я и сам заметил, – он нагнулся и поставил пирог в пышущую жаром духовку. – Ты только не сердись на меня за это, хорошо?
– Я не сержусь. Я просто привыкла, что ты все на свете можешь объяснить – верно, неверно – не суть важно. Но когда ты пытаешься это делать, я чувствую реальную почву под ногами и у меня становится спокойно на душе. А когда ты не хочешь или не пытаешься – я теряюсь.
– Я пытаюсь, Катюша. Пытаюсь объяснить и это… Только молча. Разве по мне не видно?
Она покачала головой. В глазах Мещерского ясно читались только тревога и полное непонимание какой-то важной и существенной детали, которая лишала его покоя и светлой уверенности в том, что вся эта странная история действительно окончилась.
Глава 43 ПРЕПАРАТ
А в то же самое время в одном из кабинетов Управления областного уголовного розыска плавали клубы сизого сигаретного дыма. Коваленко не выдержал первым – отдернул штору, дотянулся до форточки и вытряхнул в дождь за окном гору окурков из закопченной пепельницы.
– Зря ты переживаешь, Никита, – обратился он к Колосову, с которым они вот уже два часа обсуждали ситуацию, складывающуюся по делу Ольгина. – Вопрос о вменяемости или невменяемости все равно решат без нас с тобой. И насчет наказания за содеянное посоветоваться позабудут, – в голосе его послышались скорбно-ядовитые нотки. – А мы… Эх, мавр сделал свое дело, и никто теперь мнения мавра не спросит. Так что напрасно только себя изводишь.
Колосов, усталый и простуженный, опустил голову на скрещенные руки.
– То, что Ольгин не собирается идти на признанку, – назидательно продолжал Коваленко, – оно и понятно. Этого и следовало ожидать. А кто на его месте по-другому-то поступит? Рассказывать, признавать что-либо – только сильней петлю на горле стягивать. А так – неси свою чересполосицу бредовую: помню – не помню, принял дозу – отключился, прошло – снова вроде сам самим собой стал. Самая выгодная позиция это для него сейчас. Он с памятью в прятки играет, а заодно и с нами, и с прокуратурой – авось дурачки поверят. Думаю, и с экспертами из Сербского та же тактика у него будет. Вопрос о его голове ведь идет! А вменяемость…