Венчание со страхом, стр. 65
Глава 30 МУСТЬЕРСКИЙ КАМЕНЬ
Путь к консультанту по первобытной технике Пухову оказался на удивление извилистым и тернистым. Колосов планировал встретиться с ним еще в пятницу в Институте и Музее антропологии, палеонтологии и первобытной культуры, но оказалось, что консультант в тот день отбывает не то на какие-то похороны, не то на поминки. Договорились железно на понедельник, но… прямо с утра Никите пришлось срочно уехать из главка на Красную Дачу. Там стояли все на ушах: геронтофил Киселев покончил жизнь самоубийством, повесившись в камере.
После посещения морга и осмотра окоченевшего тела самоубийцы Колосов и Коваленко вернулись в кабинет начальника местного отделения милиции. Атмосфера накалялась.
Только что кабинет покинул багровый и раздраконенный в пух и прах начальник изолятора временного содержания, дававший объяснения по свершившемуся факту. Он только стискивал зубы, вспоминая ледяные вопросы главковских сыщиков: «Как это произошло? А вы-то куда смотрели?!» Предшествующий разговор шел на повышенных тонах.
– Суицид-суицид, что вы заладили про этот суицид? – злился Коваленко. – Можно было этого избежать? Можно. Нужно! Вас же сорок раз предупреждали, как за ним надо смотреть! Я тут всю прошлую неделю с ним бился – и вот коту под хвост все… Ну, на кой черт вы его перевели в одиночку?
– Камера там освободилась, – начальник ИВС наливался кровью как вареный рак, но отвечал сдержанно. – В шестой – ремонт: там решетка на окне расшаталась, по инструкции содержать там задержанных не имею права. Перевели в девятую его сокамерника, ну… этого…
Коваленко метнул на него гневно-предупреждающий взгляд.
– Ну, в общем, без сокамерника он одну только ночку бы побыл…
– Кто ему передал вещи? – тихо спросил Никита. Он стоял у окна и смотрел на буйную комнатную растительность на подоконнике.
– Жена. Следователь прокуратуры разрешил.
– А вы вещи осмотрели?
– Осматривал дежурный по изолятору. Докладывал потом: там всего-то и было, что зубная щетка, свитер и полотенце. Откуда ж он мог знать, что Киселев на этом полотенце и…
– Оно льняное, – процедил Никита.
– Ну так что ж? – вскипел начальник ИВС. – Мне инструкция не запрещает льняные вещи задержанным передавать. Это не шнурки, не резинки, не подтяжки. Тряпка и есть тряпка. Мягкая.
– Вот он из тряпки-то разорванной жгут-то и скрутил! – Коваленко швырнул на стол авторучку, которую вертел в руках. – Когда его обнаружили?
– При утреннем обходе: в шесть двадцать пять. Он еще теплый был.
– А на столе эта записка?
– Так точно. Он бумагу и ручку еще с вечера попросил, якобы жалобу в Генеральную прокуратуру писать. По инструкции не имею права отказать в такой просьбе.
Когда дверь за начальником ИВС захлопнулась, Колосов взял со стола записку самоубийцы и прочел в который уже раз все с тем же тайным чувством раздражения, досады и жалости:
«Жить не могу. Все, что произошло, сделал я. Рассказать обо всем тоже не могу – нет сил. Да и не успею… У Веры прошу прощения за все. У них – тоже«.
– М-да-а, и как же прикажете это понимать? – сказал он. – «Все сделал я, обо всем – нет сил«. И кто такие они?
– Конечно, он не все сдал, что за ним было, – Коваленко сердито сопел. – Я сердцем чувствовал: водит он нас на коротком поводке. Мы б его дожали, если б не… Уволить к свиньям этого разгильдяя! (Адресовалось начальнику ИВС.) Проспали, бездельники! Ведь говорил же ему – глаза только таращил: «Будь сделано», а сам, эх!
– Несомненно, что-то за Киселевым было. – Никита бросил записку на стол. Она мягко спланировала, словно крошечный самолетик, – все, что осталось от того, который некогда плакал в камере и твердил: «Ну можешь ты понять? Ты же человек!» – и в адрес которого у всех этих кричавших, ругавшихся и споривших в кабинете людей не нашлось ни одного доброго слова, какими принято поминать тех, кто уходит из жизни. – Хвост какой-то за ним тянулся. Факт, – повторил Никита.
– Ильинское? Брянцево? Новоспасское?
– Ты, Слава, обрати внимание на последнюю фразу.
– Ну и?
– Киселев просит у кого-то прощения. – Колосов сел, утопив крепкий подбородок в сцепленные кулаки. – И надеется, что они, как и его жена, простят.
Коваленко кусал губы.
– А жена его жива, – продолжил Никита. – Отсюда можно сделать вывод… За ним есть что-то, похожее на происшествие со сторожихой. Может, это было давно и не здесь. Но он стыдился этого.
– Ну, из содержания записки это как раз не следует.
– Из содержания много чего следует. И потом, в наших убийствах совершенно иной почерк. Там изъяты улики – след, камни. Особенно камни эти… – Он вздохнул так, словно они лежали на его душе неподъемным грузом. – Чертово рубило, а?
– Как этот тип с базы его обозвал? Мустье… мустьерский? Ну и ну, – Коваленко покрутил черной, коротко стриженной, круглой, как шар, головой. – Эх, лезешь ты, командир, в какие-то дебри. Что-то больно заумно все. – Он снова перечел записку, скривился, вздохнул. – А и верно, Никита, не было у нас еще такого дела!
– Меня это как-то мало печалило раньше. – Колосов поднялся. – Уладь там с прокуратурой. У них-то гора с плеч, а у нас…
– У нас мустьерский камень. Только вот что я хочу тебе сказать, командир. Геронтофилия очень редкое извращение. И если мы тут одного такого уникума отправим нынче на кладбище, то… все труднее предположить, что его собрат по увлечению или двойник… Словом, тебе не кажется, что у нас слишком много развелось классических геронтофилов на один квадратный метр?
Колосов остро взглянул в глаза коллеге, но промолчал.
Консультант по первобытной технике Борис Ильич Пухов, встреча с которым состоялась уже в конце рабочего дня, с первого же взгляда напомнил Колосову покойного деда: и протез («подарок» войны), и плащ-коротышка, и летняя шляпа времен моды ХХ съезда КПСС, и манера сдвигать на самый кончик носа массивные очки от близорукости – все было знакомо.
Деда начальник отдела убийств уважал и любил. Фактически это был его единственный родственник, заменивший Никите и мать, и отца, и судью, и наставника.
После первых же слов приветствия Пухов – он принял Колосова в своей лаборатории на первом этаже институтского здания в Колокольном переулке – зашелся свирепым кашлем.
– Бронхит, будь он неладен, каменная пыль причиной, – просипел он, отдышавшись. – Эх, молодой человек, мало радости дожить до таких-то лет! Мозги вроде еще не размягчились, еще могу что-то, а остальное! Тут пошел на УЗИ, так, мать моя начальница, как объявили – полный букет, чистая медицинская энциклопедия – выбирай не хочу: и бронхит, и астма, и артрит, и камень в мочевом пузыре, и гипертония, лейкоциты, кривая сахарная – дрянь показывает. Вы спросите меня, чем я только не болел! А помереть – нет как нет.
– Ну, Борис Ильич, помереть! Зачем ее, безносую, накликать-то? Вы вот – все говорят – лучший специалист по всем этим ископаемым штукам. – Колосов оглядел полки лаборатории, ломившиеся от камней самой различной формы, палок, каких-то загогулин и глиняных черепков. – Сколько их у вас – не счесть. Кто же, кроме вас, всю эту коллекцию в порядке содержать сможет?
– Все своими руками сделано, молодой человек, вот этими, – похвастался Пухов, вытянув вперед сухонькие цепкие ручки.
– Своими руками?
– А как же еще поймешь, как наши предки осваивали различные трудовые навыки? Как выделывали орудия, ставшие их первейшими помощниками в труде? Как объяснишь их мастерство, смекалку, их новаторство и изобретательность? Только испытав все самому, пройдя шаг за шагом, так сказать. Был помоложе, так сам все обтесывал, сам изготовлял эти вот игрушки, и эти, и эти. Вот, пожалуйте, полюбуйтесь: тут копии-образцы галечной культуры, это кварцевые скребки, это кремниевые сверла, а это вот изделия из кости. Все мое.
– А где же подлинники этих вещей?