Венчание со страхом, стр. 60
– Он к ней приставал.
– Этот молокосос? Женя?
– Сопляк, верно. Юн и глуп, но… паранойя не выбирает возраста. Мальчишка сексуально озабоченный. Причем объект самый чудовищный: образ матери. Не комплекс Эдипа, нет, кое-что похитрее. Да вы его спросите. Он обожает на эти темы распространяться. Так и хочется в морду ему дать, чтобы слюни не распускал.
– Он что, домогался старуху?
– Ну, не так чтобы… Впрочем, ему все равно, лишь бы он чувствовал подтверждение своей идеи, – Юзбашев криво усмехнулся. – Почему ему ночевать-то на базе не позволяли? Все потому же. А он бы ночевал! С превеликим удовольствием там сутками кантовался. Ольгин запрещает: дабы чего не вышло в его епархии этакого, а то начнут разбираться – и прощай фонд Мелвилла и О'Хара.
Когда Юзбашева увели назад в камеру, Никита несколько минут провел в ИВС, пытаясь привести в порядок свои мысли. Затем поднялся в кабинет к Соловьеву. С начальником ОВД он совещался до обеда. Затем они наскоро перекусили, и он двинулся на базу.
Сердце его глухо билось. В нем – начальник отдела убийств никогда бы не признался, но это было так – гнездился все тот же страх.
Глава 28 МАМЕНЬКИН СЫНОК И…
Солнце сияло высоко над горизонтом. Узенькая речка петляла меж холмистых берегов, заросших ивами и боярышником. Вода в речке блестела, словно смазанная маслом сковородка. Никита Колосов сидел в траве на обочине дороги и смотрел на воду.
Он остановился, не доехав до базы полкилометра. Остановился, чтобы взять у самого себя тайм-аут.
Сведения, сообщенные Юзбашевым, странным образом расчленили его восприятие всей этой истории. Помимо страха, несколько утихнувшего под жаркими лучами солнца, Никита испытывал теперь смутное облегчение: работа по делу Калязиной и других входила вроде бы снова в привычную колею – геронтофилия, маниакальные влечения – следовательно, ищем человека-невидимку. Однако его также терзала досада и горькое разочарование, потому что все, над чем он так отчаянно ломал голову все последние дни, объяснялось этологом до обидного просто: да, открытая клетка, да, дрессированная обезьяна, да, грязь под кустом сирени. Это же элементарно, Ватсон! А остальное – курам на смех. Но от таких-то объяснений Никите и хотелось выть.
Сказка со злым концом, которую он столь самозабвенно втайне от других лелеял в своем сердце, оборачивалась вполне земной историей – тоже, впрочем, загадочной и жуткой, но… это была уже не сказка.
«Ну допустим, Юзбашев лжет насчет обезьяны, клетка не была заперта, – в сотый раз начинал он про себя. – И тогда…»
Но тут червь здравого смысла, воспрянувший в его душе, начинал точить сомнение: «А для чего ему лгать? Его же самого в убийстве подозревают. Он же не идиот, чтобы вот так с ходу отмести спасительную версию. Нет, нет, та клетка была на замке. Теперь это ясно или… не ясно?»
Никита никак не мог себе признаться в том, что подсознательно ему очень хотелось, чтобы все эти убийства совершил не человек, как ему и померещилось на какое-то мгновение. Он никогда бы не признался и в том, что втайне жаждал этого жестокого чуда. Почему? Он не знал этого. Может, тогда бы стало интереснее работать, распутывая всю эту головоломку? Ведь каждый сыщик украдкой мечтает оказаться на месте героев «Собаки Баскервилей». А может, он просто устал от всей этой суеты – звонков, поездок, «камерных» бесед, допросов, споров, а обезьяна стала бы в таком случае хоть и парадоксальным, но идеальным подозреваемым: минимум процессуальной возни, и раскрытое дело можно было бы списывать в архив.
Теперь же все только еще больше запутывалось. На горизонте маячил псих с каким-то «комплексом матери» – лаборант Евгений, на которого прежде Никита вообще не обращал никакого внимания. Он с усилием вспоминал их короткие встречи, стремясь найти в лаборанте хоть крупицу той ненормальности, что облегчила бы моделирование его образа как подозреваемого.
Но тщетно! Евгений Суворов так и оставался обыкновенным юнцом – невзрачным очкариком с рыбьей кровью, которая ну просто не способна кипеть от плотских страстей.
«Много ты понимаешь: способна – не способна, – злился на себя Никита. – Не ушами надо было хлопать, с зоосадом забавляться, а…» Но что надо было «а», он так и не мог четко сформулировать…
Наконец он поднялся, отряхнул от травинок брюки и сел за руль. Он был рад, что встретится с лаборантом в отсутствие Ольгина. Он предпочел бы, чтобы эта беседа вообще прошла где-нибудь вне базы. Но так как это полностью отпадало, отсутствие энергичного начальника лаборатории, несомненно имевшего на Суворова влияние, его вполне устраивало.
Искать лаборанта не пришлось – он сам открыл ворота.
– Поздравляю вас, – очки его блеснули. – Так быстро найти нашу пропажу! Вчера змей доставили. Все целы. Венедикт Васильевич в серпентарии. Проводить вас?
– А я, собственно, не к нему. Вернее, загляну, но попозже, – Никита запер машину. – Я к вам, Женя.
– Ко мне?
– Мы могли бы побеседовать? Вы не заняты?
– Нет. А о чем?
– Разве у нас не найдется темы? – улыбнулся Колосов. – Не верю.
Они подошли к кустам сирени («Те самые наверняка», – подумал Никита) и присели на лавочку.
– Так вы со следующего семестра на кафедре преподавать намерены? Значит, уходите отсюда?
– Ну да, если место будет… Еще точно не известно, – лаборант покраснел.
Цвет лица его менялся мгновенно, как это и бывает у тонкокожих анемичных блондинов. В облике его Колосов не заметил ничего «этакого», вот только… запашок. От Суворова несло чем-то кислым, словно карманы его белого халата были набиты квашеной капустой.
– Не устаете вы сюда каждый день из Москвы мотаться?
– Да нет. Я рано встаю.
– Я тоже рано. У меня трамвайное депо под окнами. Я у Птичьего рынка живу, – соврал Никита.
– А я в Коломенском.
– Ну, это по дороге. Один живете? Или – мама, папа?
– Сестра. – Суворов снял очки и протер их полой. Без них глаза его были совершенно невыразительны.
– А я сирота. Таким, как мы, Женя, жениться надо. Мне вот все, кого ни спросишь, твердят про это.
– Это сложно.
– Почему сложно? Найти хорошую женщину, предложить, так сказать, руку и сердце, – Колосов томно вздохнул. – Не все на работе-то мыкаться? Иной раз думаешь: а гори оно все синим пламенем! У вас тут вот тоже скучища смертная, – он зевнул. – Лес, обезьяны. Разве это место для молодого здорового парня? С женщинами тут у вас не особо… Туговато, а?
Лаборант опустил голову.
– Я тут по «ящику» видел, Мисс Мира выбирали, – разглагольствовал Никита. – Ну, есть на что поглядеть. Телки прямо загляденье. Как эта… Венера, что ли?
– Женщина полностью не раскроется, пока не родит.
– Что?
– Пока не станет матерью, не произведет на свет ребенка, – лаборант придвинулся ближе, и Колосов снова уловил этот кислый запах – теперь словно уксусом потянуло из бутылки. – Вы заметили, какие они сейчас?
– Кто?
– Женщины. Все сплошь – феминистки! Мужеподобные, жилистые, энергичные. А как они смотрят? Как разговаривают!
– Как?
– Феминистски – вот как! Как солдаты – отрывисто, насмешливо.
– Ну, Евгений, вы в армии не служили. Солдаты, братец вы мой, разве так…
– Так, так, – лаборант закивал, и глаза его тускло блеснули. – Не спорьте. Я знаю. Знаю. И потом – они совсем не хотят рожать! Представляете? Совсем. Никто, ни одна из этих длинных, тощих мужланок. Они думают – это все так, неважно. Они не желают исполнять свой прямой долг. Предназначение свое.
– Ну, не все же.
– Все. Я знаю. Все они. Дай им волю – так все. Это же труд, боль. Так и называется: родовые муки. – Он провел по губам кончиком языка, словно смакуя слова. – Муки, понимаете? У нас в институте обезьяна рожала – я присутствовал. Это такое зрелище! Катарсис! Полное очищение через страдание, боль. А потом – покой, абсолютный, тишайший. Блистательная нирвана. Представляете?