Темный инстинкт, стр. 48

– Шипов никогда не был тем, кем вы его упорно зовете, Алиса Станиславовна, – Кравченко нагнулся и поднял бокал с травы. – Зачем вы так, а?

Она зло усмехнулась.

– Ненавижу его. Даже сейчас ненавижу. Щенок. Он всему причина. Он! Мы так жили, так чудесно жили все вместе. Марина была такая… – она закусила губу. – Мы были все одно целое, одна семья. А стоило появиться этому заморышу…

– Но ведь сначала появился Корсаков. А к Корсакову вы ведь так свою мачеху не ревнуете. Почему?

Она вздрогнула, точно ее хлестнули, и вдруг покраснела.

– Что вы… что ты еще плетешь? Кого это я ревную?

– Марина Ивановна вырастила вас с Петром. Признайтесь, вы очень любили ее?

– Я любила своего отца.

– А мачеху?

Щеки Новлянской залились краской еще гуще.

– Знаете, Алиса, – Кравченко провел пальцем по ее волосам. – Вы, если вас невзначай в милицию или в прокуратуру пригласят, не кричите там на всех углах, что вы убитого ненавидели.

– Они не посмеют меня ни в чем таком подозревать!

– Почему же?

– Потому что подозревать не в чем. – Она дерзко улыбнулась. – Так вы скажете своему милиционеру, что Димка – тронутый?

– А вы сами ему это сказать не желаете?

– Она же не мне – вам деньги платит, чтобы вы нашли ей того, кто зарезал кастрата.

– Он был не кастрат! И мне деньги не за доносы платят.

– А вы все же постарайтесь, проявите усердие. – Алиса легко поднялась на ноги. – А то я шепну Марине, что вы не желаете исполнять свои прямые обязанности. Да еще вон в постель меня пытаетесь затащить. Детектив!

Кравченко чуть не послал ее, но сдержался. Смотрел, как она идет к дому. И вдруг она круто повернула назад.

– Вадим, вы что… обиделись на меня?

Он встал – дама все же, нельзя быть невежливой скотиной.

– Обиделся, да? – Она виновато заглянула ему в лицо. – Ну, прости. Я не хотела, просто болтнула по глупости. У меня всегда так. Пит на меня постоянно орет, и Майка тоже. Язык мой – враг мой. А потому что хочется сказать правду, а получается, словно я со всеми намеренно собачусь.

Кравченко снова увидел ее пробор, полный перхоти, захотелось отпихнуть ее от себя и…

– Вот и тебя я тоже обидела. – Она взяла его за руку. – Горячая какая ладонь. И сам ты как пружина. – Она провела рукой по его плечу. – Вообще ты молодчина, по утрам вон бегаешь, я видела… Фигура у тебя что надо. Марина умеет выбирать себе мужиков. Нет-нет, не подумай, – она улыбнулась грустно. – Я не начинаю опять, как Пит скажет. Просто… что и говорить: умеет она это самое. И мужья у нее какие были, и секретарь, и любовник, и даже вот дете-ктив, – она снова погладила его – точно кошку, по-хозяйски. – А ты ведь найдешь ЕГО, я верю. От такого, как ты, никто не скроется. А хочешь, я тебе помогу?

– В чем? – Кравченко высвободил свою руку из ее влажной ладони.

– Хочешь, будем вместе искать убийцу? – Она все заглядывала ему в глаза. – Я ведь многое замечаю, я очень наблюдательная. А тут все с ума посходили. И словно гроза в доме собирается. И все боюсь чего-то… Ну хочешь, мы будем вместе с тобой в этом деле вот так? – Она сжала два пальца и продемонстрировала Кравченко.

– А зачем его искать? – Он чувствовал: зря сейчас скажет то, что скажет. Необдуманный это шаг, вредный, но сдержаться уже не мог: – Зачем искать убийцу, когда все и так ясно: достаточно шепнуть кому надо, что Корсаков мог это самое сделать, а Зверев Григорий Иванович не мог.

Новлянская опустила голову. Потом взглянула словно бы с сожалением, но во взгляде ее, холодном и блестящем, так напоминающем теперь взгляд ее брата, он прочел, что нажил себе в этом доме смертельного врага.

– Людей, предлагающих помощь от всего сердца, обычно принято благодарить тоже от всего сердца. Так меня еще мамочка учила. Ну что ж, – она вздохнула. – Отлично поговорили. И главное, все теперь стало на свои места. Да, Марина умеет выбирать, мастерица она, – глаза ее сверкнули уже бешенством. – Ничего не скажешь – выбрала себе! Муж – паралитик, любовник – неврастеник и кастрат, секретарь – кретин, а вышибала – цепной пес!

– Марина Ивановна первым из всех нас выбрала вашего отца, Алиса Станиславовна.

Она замахнулась и – он не стал защищаться – ударила ему в грудь кулаком, и сила удара была весьма ощутимой для такого хрупкого создания. Однако не удержала равновесия и, если бы Кравченко не подхватил ее, шлепнулась бы на траву.

– Пить с утра вредно. – Он подтолкнул ее к дивану, но она вырвалась и, спотыкаясь, побежала к дому.

Глава 18

Библия Чайковского, или соло на рояле

К полудню напряженное ожидание в доме достигло апогея. Внешне все вроде бы шло, как и обычно в эти траурные дни: приглушенные голоса, вкрадчивые вопросы и мягкие заботливые ответы, осторожно-предупредительные жесты. И вежливость, вежливость без конца. НО…

По их лицам Кравченко читал словно по книге: КАК ОНИ ЖДУТ возвращения Корсакова и Зверева. Как им не терпится убедиться собственными глазами в том, какими те станут после первого настоящего допроса. «Быть может, кому-то из вас хочется, чтобы вся вина за убийство Сопрано, – думал он, – свалилась на тех, кого действительно легче всего заподозрить: брата-наследника и любовника-отставника. Если они, конечно, сами тут руку не приложили…»

Однако изнывали в ожидании новостей все домочадцы по-разному. Марина Ивановна, к примеру, не покидала гостиной и то и дело вставала с дивана и подходила к панорамному окну на террасе, прислушиваясь – не раздастся ли шум мотора.

Георгий Шипов скучал на ступеньках террасы в гордом одиночестве. Бультерьер Мандарин, облаяв через ограду прошмыгнувшего кота, подбежал к хозяину и вспрыгнул ему на колени. Шипов обнял собаку, гладил ее, тормошил, потом достал из кармана куртки резиновый мячик и подбросил высоко в воздух. Мандарин кинулся ловить. Рыча, грыз мяч, потом слюнявый и мокрый мяч снова подпихнул хозяину. Тот снова бросил. Так они играли довольно долго, и впервые за эти дни лицо Шипова просветлело.

А в гостиной Майя Тихоновна и Петр Новлянский вели вполне светскую беседу, однако тоже все время чутко прислушивались к чему-то. И Кравченко оставалось только дивиться тому, о каких высоких материях способны были рассуждать эта толстуха-аккомпаниаторша и этот желторотый бизнесменчик с сачком. «Ну, он как-никак сын знаменитого дирижера, в такой семье вырос, наверняка с детства музыке учили, да, видно, не в коня корм. А на то, чтобы вот так языком трепать – знаний хватает», – ревниво размышлял он, потому что для него предмет их беседы был подобен китайской грамоте.

А говорили они ни много ни мало как об отличиях итальянской оперы-сериа, серьезной от оперы-буфф – комической, творчестве Кристофа Виллибальда Глюка, [2] и его оперной реформе, причем оживленно спорили, не сходясь в ее оценках. Майя Тихоновна долго распространялась о постановке «Париса и Елены», Новлянский с ледяной улыбкой подметил, что либретто, «написанное несравненным Кальцабиджи [3] действительно выше всех похвал».

Зверева отошла от окна и села на диван напротив них.

– Что же их так долго нет? Ведь их еще утром забрали. Вадим, успокойте меня, ведь их… не могут там оставить? Ведь это противозаконно, вот так ни за что задерживать?

– Конечно, противозаконно. Никто этого сделать не посмеет, – угодливо поддакивал Кравченко: ему хотелось послушать рассуждения «яппи», неожиданно оказавшегося таким оперным знатоком.

«Как мы еще плохо вас знаем, – думал он. – А каждый тут замочек с большим секретом. Вот и Пит тоже. Серега его коммивояжером простым представил с чудаковатым хобби, наглецом, презирающим быдло. А ты… ишь ты, и вправду «право имеешь», как папаша Достоевский говаривал. С таких-то высот презирать можно: Глюк, Кальцабиджи, античная опера… надо хоть в словарь заглянуть, кто такие, а то сидишь как с суконным рылом тут».