Темный инстинкт, стр. 12
– Я крайне невежествен в вопросах итальянской оперы. Вообще, честно говоря, ничего о ней не знаю. – Кравченко поспешил на выручку приятелю и даже до вежливого тона снизошел. – Но мне казалось, что подобными сладкозвучными голосами обладали не только такие вот не совсем здоровые люди. Я прав, Марина Ивановна?
– Мужское сопрано редчайший голос, – коротко ответила она.
И приятели так и не поняли, звучало ли в том ответе «да» или «нет». А уточнить не отважились.
– Мда-а, ну и дураками мы смотримся с тобой, Серж, – резюмировал Кравченко, когда супружеская чета покинула их на берегу озера и отправилась навестить каких-то соседей. – Интересно, тут все такие?
– Какие? – буркнул Мещерский.
– С вывихом.
– Гении всегда со странностями.
– Гении само собой. У нее вон сам принц Чарлз ручки лобызал.
– Таких женщин, Вадя, в мире можно по пальцам перечесть. Бриллианты чистейшей воды это. Им позволено все.
– Даже иметь таких вот мужей?
– Он что, тебе не понравился?
– Нет, отчего ж. Выглядит он даже симпатичнее, чем все эти ее родственники-шакалы.
– Шакалы? Странная ассоциация.
– А что? – Кравченко поднял камешек, размахнулся и зашвырнул его в воду. – Собрались и ждут. На лицах все написано. Кому отвалится самый жирный кусок, гадают. И если этому певуну-тенору, то жаль мне его.
– Я теперь думаю, Вадя, она специально это все устроила.
– Что все?
– Ну это – сбор всех частей и намек на завещание. Зверева наблюдает реакцию, понимаешь? Видел ее лицо, когда ее милейший Андрюша вещал про кастратов? Ведь он это намеренно сделал.
– Для нее, что ли? Унизился?
Мещерский кивнул:
– Понимаешь, Катя все время любит цитировать фразу Наполеона: «Всего не увидишь только глазами, что у вас на лице». Так вот: на лице Зверевой много чего есть. Только мы не видим глазами. И думаю, не увидим никогда. Потому что смотреть не умеем.
– Ты думаешь, он у неетакой, что ли? – Кравченко поморщился.
Мещерский пожал плечами:
– Я слышал его голос на кассете. Не мешало бы и тебе его послушать.
Кравченко сплюнул себе под ноги.
– Я думал, таких сейчас не бывает. Что они, операцию, что ли, себе делают? Или как… А нас-то она для чего сюда позвала? – спросил он почти жалобно. – В качестве кого нам тут теперь кантоваться?
Приятель его молчал.
– Давай уедем. Серега, слышь? Пошли они все, а? Плюнем и сделаем ручкой.
– Я хочу остаться.
Снова наступила пауза. И потом Кравченко сказал:
– Знаешь, я все смотрел на нее и думал про то письмо с кошмаром.
– И я тоже. А еще о чем?
– О том, что подозрительно быстро этот сон сбываться начал: трупешник оттуда в реальность перекочевал. Самый кондовый такой трупешник – топором пришибленный забулдыга. Странные полюса какие, а? Пьяный шабашник и итальянская опера с господами кастратами – и все, считай, в одни сутки.
– Сережа, Вадим! А я за вами, – раздался бодрый возглас.
По дороге к ним шел приветливый и улыбающийся Агахан Файруз.
– Марина Ивановна просила передать: обедаем в четыре. Александра Порфирьевна приготовила свое фирменное блюдо.
Глава 4
Смерть в неуютном месте
На следующее утро – а это была суббота – солнце светило все так же ярко и гладь озера за окном снова слепила стальным блеском. Кравченко, на удивление спокойный и довольный, распахнул настежь окно.
– Ох вы косточки мои. – Потом высунулся по пояс и возвестил: – Свежо. Красиво. Приятно.
Мещерский сел на кровати. То ли спал неважно, то ли еще что – но был в отличие от приятеля задумчив и сосредоточен.
– Ну что, не хочешь прощаться со здешней компанией? Погостим еще денек? – осведомился Кравченко. – Ты вон все о приличиях волнуешься. Так когда удобнее сказать хозяйке этого дома «адье»?
– Странный дом, Вадя.
– Что?
Мещерский откинул плед.
– Ты ничего не заметил вчера за ужином?
– Нет, а что?
– Закрой окно. Дует.
– Балтика, дуралей. Дыши глубже. Так что вчера было за ужином?
– Я просил, кажется, закрыть окно.
Кравченко подчинился. Когда на приятеля его накатывала черная волна (а случалось это крайне редко), лучше было не раздражать его.
– Ну что было-то? – повторил он с ленивым любопытством.
– Подумай сам.
Кравченко хмыкнул: ужинали вчера всем домом, дружно, в десятом часу. Были отличные жареные цыплята, свекла в молочном соусе, салаты и сносное испанское вино. Он спросил Файруза, где отовариваются жильцы озерных дач. Тот ответил: «Два раза в неделю из Сортавалы приезжает машина. Мы заключили договор с фирмой «Фри фудс», у нее прямые поставки из Финляндии для ресторанов. Можно было напрямую с рестораном договориться. Но это ни к чему. Александра Порфирьевна отлично готовит». Кравченко выслушал его с непроницаемым лицом, отметив, что в организации вопросов снабжения Зверева – точь-в-точь его босс Чугунов, который, разбогатев, стал фантастически разборчив в пище. «С жиру они бесятся, вот что, – подытожил он завистливо. – Сколько она, интересно, платит за весь этот сервис и изобилие?»
– Я заметил, Сережка, только то, что пожрать тут все любят вкусно и бабок на это не жалеют, – сказал он, – чужих бабок, заметь.
– Было очень душно.
– Не понял?
– За столом. Очень напряженная атмосфера.
– Все очень мило беседовали.
– А о чем – можешь вспомнить? – Мещерский усмехнулся.
– О кастратах, слава богу, не упоминали. А о чем говорили… Бог его знает. Эта Марина Великолепная все со своей подругой толковала о…
– О том, что в камине в гостиной надо прочистить трубу. Дымит.
– Вроде. И все ей поддакивали. А братец ее сказал, что на даче вообще нужен ремонт. И что в его ванной визжит кран.
– Да, – Мещерский кивнул.
– Ну? Э-э, брат, чтой-то на тебя нашло, а?
– Там было нечем дышать, Вадя. – Мещерский взглянул на друга, и тот прочел в его взгляде тоскливую тревогу, возникающую у многих из нас тогда, когда никак не раздается долгожданный звонок не вернувшегося издалека близкого человека. – Я там задыхался. Разреженная атмосфера. Эверест.
– Но что конкретно ты почувствовал? Что это было? Неприязнь? Страх?
– Не знаю. Просто духота, как перед грозой.
Кравченко только рукой махнул:
– Ты внук милейшей Елены Александровны, Серега. Яблочко от яблони. Нервы-с.
– У меня стальные нервы или вовсе нервов нет, – промурлыкал Мещерский, взял полотенце и направился в ванную. – А знаешь еще что?
– Ну?
– Я все равно не хочу отсюда уезжать. Пока.
– Черкни письмецо бабуле, – вдогонку крикнул ему Кравченко. – Изложи ей свои сны.
– Мне сегодня ничего не снилось.
– А мне… эх! – Кравченко аж зажмурился. – Ладно, пошлить не будем, вы этого не любите.
– Значит, ты ничего не слышал сегодня ночью?
– Слушай, хватит дурака валять. Это уже не смешно. Что с утра туман напускаешь?
– Я ничего не напускаю, – Мещерский уже захлопывал за собой дверь. – Просто я хочу сказать, что ночью в этом доме, кроме меня, кто-то еще не спал.
Завтракали на этот раз все порознь. Агахан Файруз с утра был чем-то уже занят – Мещерский слышал, как он пылко и раздраженно разговаривал с кем-то по радиотелефону в комнате, обставленной как некое подобие кабинета – с пыльными книжными стеллажами, старым письменным столом, на котором теперь красовался «ноутбук» последней модели с раздражающе ярким экраном. Имелось там и маленькое пианино в углу, заваленное папками с нотами.
Комната, как пояснила Мещерскому Майя Тихоновна, была некогда кабинетом первого мужа Зверевой, дирижера Станислава Новлянского – отца Алисы и Петра. И все в ней с тех пор оставалось так, как и при его жизни. Однако теперь в ней обитал секретарь. И престижный чемоданчик походного компьютера принадлежал явно ему.
Дмитрий Корсаков с мокрыми после душа соломенно-крашеными волосами взял у домработницы только чашку кофе и пил его в музыкальном зале. Включил магнитофон. Мещерский снова услыхал приглушенную «Шехеразаду», на этот раз уже в исполнении симфонического оркестра. Первые такты, тему Шехеразады – нежную и трогательную партию скрипки. Корсаков постоянно возвращался на эту мелодию, щелкая кнопкой перемотки пленки.