Молчание сфинкса, стр. 30

Катя и Мещерский были уже на пути к дому, а в Лесном жизнь постепенно затихала, как бывало всегда, ког-да гости убирались восвояси. Официанты торопливо собирали посуду в столовой. В офисе-кабинете умиротворенный вином Роман Валерьянович Салтыков вместе с Натальей Павловной, взбодренной чашкой крепчайшего кофе, рассматривали, живо обмениваясь впечатлениями, фотоальбом интерьеров восемнадцатого века особняков Парижа, Петербурга, Лондона и Вены. Отбирали будущие образцы для усадьбы.

А на берегу пруда под сенью старинных лип темной аллеи смолили сигаретки Валя Журавлев и Леша Изумрудов. Долорес Дмитриевна никак не могла свыкнуться с мыслью, что сын ее в свои девятнадцать с половиной уже курит, и каждый раз, заметив у него сигарету, устраивала страшный скандал, читая нотации о вреде никотина для молодого растущего организма.

Поэтому ребята ходили, словно школяры, курить на пруд, подальше от материнских глаз Долорес Дмитриевны. Собственно, Изумрудову курить никто не запрещал и дома, но он во всем был солидарен со своим приятелем. Во всем, кроме одного.

– Свалили наконец-то, – сказал Валя, с жадностью затягиваясь. – Я еле дотерпел. Любит наш патрон тусоваться допоздна. Этот мелкий (он имел в виду Мещерского) тоже, оказывается, родня ему, вроде князь какой-то там. А девка у него ничего, милашка. Интересно, волосы у нее крашеные или нет?

Изумрудов пожал плечами – тебе не все ли равно?

– Смешно смотреть на них на всех, – сказал он чуть погодя. – На всех этих, кто сюда таскается. Говорят, говорят, мелют языком, мелют. Чего мелют? А наш все слушает, радуется все чему-то. Чему радуется? Чудной он все же парень, прибабахнутый какой-то, хоть и старик уже.

– Ты ж говорил – не старый он совсем, – Валя усмехнулся. – Вот здесь мы с тобой сидели – ты это говорил, не помнишь? Это я тебе сказал: старик он, сорок лет ведь уж с хвостом мужику. А ты мне: не в возрасте дело.

– А ты, Журавль, я смотрю, так все прямо и запоминаешь. Так и записываешь за мной. Холодно тут, пошли домой?

– Погоди. Дай покурить человеку. Я целый вечер не курил. Вон, глянь, – Валя ткнул папиросой в сторону усадьбы. – Свет наверху зажгли. Сейчас мать к себе в комнату читать уйдет, тогда и двинем.

– Ты хотел бы иметь такой же дом, Журавль? – задумчиво спросил Леша Изумрудов.

– Как Лесное? Не знаю. Если бы тут все цело было, а так… Тут бабок надо пропасть, чтобы все это поднять, в натуральный вид привести. А потом нервы. Хорошо Денис Григорьевич все на себя сейчас взял, а без него бы труба нашему была. Попрыгал бы патрон как миленький, подрыгался бы. Я хотел бы, Леха, но только не такого. Другого.

– Чего, Журавль?

Валя посмотрел на освещенные окна усадьбы.

– Сложно объяснять, Леха. Как-нибудь потом.

– А я бы хотел. Роман мне рассказывал, какой у него дом в Лугано, какой в Париже.

– Чего рассказывать? Вот смотаешься с ним в Париж. Ты ж говорил, он берет тебя с собой на Рождество. Католическое.

– Берет.

– Ну и будь счастлив.

– А я счастлив, Журавль. Знаешь, я раньше думал… Когда я тебе про это сказал…

– Про что? – Валя прищурился.

– Ну про это, про нас с ним, я думал, ты сразу… В общем, я думал, ты возражать будешь, пошлешь меня…

– Я? Да ты что? Что я, не понимаю? Да наплевать! Каждый устраивается как умеет, живет как хочет. Расслабляется как может. Подходит тебе это – пожалуйста, кто мешает? В Париж вдвоем слетаете, может, и вообще там останетесь.

– Нет, он сказал, что едет, чтобы окончательно уладить дело о разводе. А потом вернется.

– А я думал, сдрейфил он, отвалить хочет.

– Он не сдрейфил. Он ни во что такое не верит. Принципиально.

– А кто верит? Леха, ну кто? Ты, я? И мы не верим. Никто не верит.

– Не знаю я, – Изумрудов бросил окурок на землю и наступил на него подошвой кроссовки. – Между прочим, священника в понедельник хоронить будут. Я слышал: мать твоя Наталье говорила. Она на похороны идти хочет, а Наталья сказала: не могу – в Москву в понедельник утром поеду. У них ученый совет на кафедре.

– Слышишь? Что это? – тревожно спросил вдруг Валя. Они прислушались, кругом была ночь и тьма. Вода в пруду была словно залита сверху черным лаком.

– Коты, наверное, деревенские шныряют по кустам, – Валя нагнулся, поднял с земли палку и швырнул в воду – бултых. – А слабо тут всю ночь прокантоваться?

– Холодно здесь, сыро как в склепе, – Изумрудов передернул плечами. – А там тоже не лучше.

– Где?

– Там, – Изумрудов кивнул на дом. – Слышь, Журавль, ты последнее время ничего не замечал?

– Я? Нет, а что?

– Да ничего, только сплю я вот что-то по ночам плохо. Иногда проснусь среди ночи, словно толкнет меня что-то, и знаешь… Кажется мне, что в комнате кто-то есть. Кто-то еще… Журавль, ты представь, ведь там, где мы спим, раньше палаты были больничные. Шизоидов здесь держали.

– Шизоиды разные, Леха, бывают. Вон у матери моей брат – дядя Саша. Так он до армии нормальный был, а из армии вернулся – шизик. В Ганнушкина его положили, там и умер. А безобидный был. Его даже на выходные домой мои дед с бабкой брали. А в комнату к тебе ночью ты сам прекрасно знаешь, кто может заглянуть.

Изумрудов резко отвернулся, засунул руки глубоко в карманы своей яркой куртки «Томми Хильфингер» (это был подарок Салтыкова, и он с этим подарком не расставался) и зашагал по темной аллее к флигелю. Валя догнал его уже у самого крыльца. Машина с официантами из ресторана давно уже ушла. И в Лесном чужих не осталось – только свои.