Этрусское зеркало, стр. 22

– Достаточно.

Ева сразу не поверила в самоубийство Рогожина. Не такой он был человек, чтобы лишить себя жизни накануне персональной выставки, когда его работы наконец могут получить признание, а сам он – долгожданную и столь важную для творческого человека известность.

– Погоди-ка... опиши еще раз, как выглядела печенка, – вдруг попросила Ева.

Ее глаза загорелись.

– Ну... она лежала на табуретке... уже подсохла и не совсем приятно пахла... была облеплена мухами...

– Да я не о том, – скривилась Ева. – Как выглядели разрезы?

– Длинные, продольные, исходящие из одной точки...

– Сколько их было?

Всеслав опешил. Ему не пришло в голову посчитать количество разрезов. Криминалистам, по всей видимости, тоже.

– Не знаю... – растерянно пробормотал он. – А что, это имеет значение?

– Видишь ли... думаю, говяжья печень присутствовала там не случайно, – задумчиво произнесла Ева. – Этруски считали, что внутреннее устройство организма представляет собой вселенную небожителей.

– Что-что? – не понял сыщик.

– Вселенную небожителей! – с важностью повторила Ева. – Например, печень этруски разделяли на две основные части, а потом делили их еще на шестнадцать частей. В каждой правило отдельное божество, которое давало свои знаки. Специальный жрец – гаруспик – обследовал печень убитого жертвенного животного, обычно овцы, читал знаки и... таким образом, человек, прибегший к гаданию, узнавал, как ему следует поступить. То есть какова воля богов.

– Ты это серьезно?

– Если печень разрезана на шестнадцать частей или на тридцать две части, то именно так все и было. Кто-то производил древнейший этрусский обряд! – торжествующе заявила Ева. – А нож?

– Какой нож?

– Которым резали печень жертвенного животного.

– Около табуретки валялся нож со следами крови, – сказал Смирнов. – Обычный кухонный нож.

Глава 10

...Жизнь разъединяет людей, – писала Алиса в своей тетради. – Это один из ее парадоксов, которых множество. А смерть – объединяет. Это только кажется, что она уносит от нас наших близких. На самом деле смерть примиряет нас с ними. Когда-то она примирила Иисуса с человечеством.

Глеба начинают раздражать мои рассуждения. У него острый, пытливый ум, но он мало читал, и в основном беллетристику. Хорошая литература тяжеловата для него. Глеб наивен. Он все упрощает и страдает от своего максимализма. Для него есть только белое и черное, а жизнь состоит из оттенков. Белое и черное – голая идея, ничего больше.

Глеб любит меня беззаветно, он готов на все. Разве не о такой любви я мечтала? Он боготворит меня, восхищается мною... так чего же мне не хватает? Когда мы познакомились, я поразилась силе его натуры. Он показался мне несгибаемым бедным рыцарем, Робин Гудом, который живет в каменном лесу из домов, асфальтированных дорог и мостов. Мы стали почти все свободное время проводить вместе. И я рискнула признаться ему в том, что скрывала от мамы и брата. Я тайно поступила на работу в модельное агентство, потому что хотела испытать себя. Я не поверила Леше, будто дорога на подиум идет исключительно через постель. Я решилась на это испытание, чтобы приобрести хоть какой-то собственный жизненный опыт.

Мне повезло. Хозяин агентства, которому показывали фотографии претенденток, среди прочих отобрал и мою. Тамара Яковлевна, администратор, пригласила меня на беседу, после которой я была принята. Предстоял напряженный период обучения, но это меня не пугало. Я боялась другого: если брат узнает, то устроит грандиозный скандал, и на моей карьере модели будет поставлен жирный крест.

Мне составили удобный график, который позволяет продолжать учебу в институте. Правда, домой я теперь возвращаюсь не после четырех-пяти вечера, а в девять-десять. Домашним я говорю, что занимаюсь вечерами в компьютерном классе или сижу в библиотеке. Они верят.

Глеб не стал меня отговаривать, но я сразу поняла – он не в восторге от моего рассказа. У мужчин сильно развито чувство собственности, и Глеб не оказался исключением. Он отвел глаза и долго молчал. А потом спросил:

– Зачем тебе это? Девушка, читающая стихи Микеланджело... и модель. Несовместимо.

– Почему? – удивилась я. – Микеланджело был не столько поэтом, сколько художником и скульптором. С каких это пор красота форм превратилась в нечто постыдное?

Глеб замкнулся. Мы впервые не поняли друг друга. Размолвка длилась недолго, но на чистоту наших отношений, наших помыслов легла первая легкая тень.

Я знаю, что сказала бы моя мама, узнав о моем желании поработать моделью.

– Алиса! Зарабатывать телом – удел тех, у кого недостаточно ума. Неужели Бунин и Толстой не воспитали в тебе внутреннего достоинства, которым отличались лучшие русские женщины?!

Что на это возразишь? Я так и не смогла создать для себя тот идеал женственности, которому могла бы соответствовать. Я создала скорее идеал любви, которую желала бы испытать.

Мужчина моей судьбы должен... Впрочем, я и этого не знаю.

Одно происшествие неожиданно проложило разделительную черту между моей прошлой и нынешней жизнью. Я по-другому посмотрела на себя, на Глеба. Я усомнилась в своих идеалах... Я заглянула в неизведанные, темные уголки своей души и ужаснулась. Оказывается, я совсем, совсем не знала себя, не знала своих желаний. Я поняла, что чувства... рождаются в новых переживаниях.

– Всеслав! – крикнула Ева, отрываясь от записок Алисы Данилиной. – Ты знаешь, что сестра твоего друга помимо учебы работала в модельном агентстве?

– Нет, – отозвался сыщик.

Он как раз сделал перерыв в телефонных разговорах и вошел в гостиную, где Ева, улегшись на диван и распустив мокрые волосы, читала тетради сбежавшей девушки.

– Представь себе, что благовоспитанная Алиса чуть ли не нагишом разгуливает по подиуму...

– Так уж и нагишом! – перебил ее Смирнов. – И почему женщины столь безжалостны друг к другу?

Ева смутилась. Алиса была ей симпатична, но...

– Ты прав, – призналась она. – Между женщинами постоянно существует дух соперничества, с младости до старости. Я пытаюсь искоренить это в себе.

– О!

Всеслав округлил глаза и хмыкнул.

– Не паясничай! – возмутилась Ева. – Терпеть не могу этой твоей театральщины!

– О! – с той же интонацией повторил он.

Ева не выдержала и прыснула со смеху.

– Клоун из тебя вышел бы отменный, – заметила она. – Твое место в цирке, Смирнов. Частный сыск – ошибка молодости. Пора исправить досадную оплошность.

Сыщик перестал улыбаться и нахмурился.

– А в каком агентстве работала Алиса? – уже вполне серьезно спросил он.

– Здесь не сообщается... Кстати! Девушка пишет об этом как о страшной тайне, а сама оставляет тетради с записями почти на виду. Неужели она уверена, что их никто не прочтет? Я имею в виду домашних.

– Данилины – интеллигентная, глубоко порядочная семья. Для них залезть в чужой ящик и прочитать чужие письма все равно что для тебя – залезть в чужой карман. Они бы себе этого не позволили. Прапрабабушка Алисы – дворянка не в первом поколении, окончила Смольный. У них эта исключительная честность была в крови.

– Ну... тетради не письма! – возразила Ева. – Тем более что Алиса ушла из дома.

– Порядочность тоже может доходить до маразма, – сказал Смирнов.

– Знаешь... я бы ни за что не оставила такие сокровенные записки дома, если бы не собиралась вернуться. Уходя навсегда, Алиса взяла бы их с собой.

– Выходит, Данилиным не стоит беспокоиться. Я сразу понял, что девчонка просто решила их припугнуть. Пусть не лезут в ее личную жизнь со своими нравоучениями.

Ева помолчала.

– Все это выглядит странно, – сказала она. – Судя по записям, Глеб не вызывал у нее такой беззаветной, непреодолимой любви, ради которой бросаются в омут с головой. Зачем она ушла к нему? Да еще на какую-то стройку?