Печать фараона, стр. 70
Один угол сарая и в самом деле оголился, тогда как в остальных чуть не до потолка громоздились деревянные ящики, какие-то доски, рассохшиеся бочки, кастрюли без ручек, черные от копоти керогазы и прочая отслужившая свой век рухлядь.
– Надо думать, тут он самогон-то и прятал, – согласно закивал Хлебин. – Хорошее место выбрал. Сюда, почитай, еще десяток лет никто не сунулся бы. Любите вы, бабы, мусор копить! Кому нужны эти сундуки, корыта деревянные, доски гнилые?
– Пригодятся, – потупилась Настя. – Я ими печурку во дворе буду растапливать. А сундук – память о бабушке.
– Память не валяется так-то! – рассердился ее отец. – И печурку еще Лукерья покойная растапливать собиралась этими обломками, сам слышал! И что? До сих пор валяются, шагу ступить негде. Превратили сарай в свалку!
Смирнов огляделся, постоял у разоренного угла, подумал, спросил у Насти:
– Можно я поговорю с Николаем?
– Если получится, – фыркнула она. – Идемте в дом, я пышек напеку, чай поставлю. Ты, отец, опять на рыбалку ходил? Много наловил-то?
– С гулькин хвост, – буркнул он. – Веди, дочка, в свои хоромы. Накормить человека надо, обогреть.
Настя запахнула полушубок, вышла из сарая, цыкнула на пса и зашагала к дому. Мужчины молча пошли за ней.
В горнице, навалившись на стол, храпел Николай. Мальчик лет шести испуганно жался в углу, на топчане. Настя увела его в другую комнату, туда, где спал маленький братик.
– Ванюшка намаялся ночью, то ли животик у него болел на погоду, то ли ножки крутило. К утру уснул как убитый, – объяснила она, вернувшись, с ненавистью глядя на пьяного супруга. – Наградил бог моих ребят отцом-алкоголиком!
– Эй, Колька! Просыпайся, тесть в гости пришел, – растолкал зятя Хлебин. – Хватит дрыхнуть. Человек поговорить с тобой желает.
Смирнов тем временем внимательно рассматривал рукава Драгина, нет ли на них порезов. Подумал: «Если вчера на меня напал Николай, то я, размахивая ножом, мог поранить его или повредить одежду. Интересно, где его куртка?»
– Чего надо? – поднял голову Драгин. Глаза у него были мутные, злые.
– Ты зачем сарай разгромил? – спросил его тесть.
– Я там держал кое-что, – огрызнулся тот. – А она, – он показал пальцем в сторону жены, – решила меня перехитрить! Весь угол раскурочила, где я...
Он споткнулся на полуслове, понимая, что выдает себя.
– Не ври, паскудник! – взорвалась Настя. – Я знать не знала, что ты там самогон прячешь. Если бы я бутыль нашла, ты бы ее уже не увидел!
Драгин икнул, осоловело уставился на нее.
– А ведь права баба! – поддержал дочку Иван. – Бутыль-то на месте оказалась, раз ты нализался до поросячьего визга.
– Ну... я ее еле откопал среди хлама. Твое счастье, что цела осталась самогонка! Не заметила ты ее, что ли? Дура!
Между супругами завязалась перебранка, во время которой Смирнов выскользнул в сени. Там висела мокрая от снега куртка, по всей видимости, принадлежащая Николаю. И рукава, и все остальное было целым.
В памяти сыщика возник момент, когда, пытаясь удержаться на отвесной круче, он патался воспользоваться ножом как ледорубом. Либо нападавший отклонился, либо...
– Его вовсе не было? – прошептал Всеслав. – Но кого-то я задел... точно. Это ощущение, когда нож соприкасается с чем-то, режет, натыкается на преграду в виде ткани или тела, запоминается на уровне рефлекса, даже в полубессознательном состоянии.
* * *
Москва
В квартире господина Войтовского было много зеркал – больших, оправленных в тяжелые позолоченные рамы. С болезненной страстью он вглядывался в них, представляя свое отражение неким живым, движущимся портретом. Порой он не узнавал себя в том зрелом, опытном человеке с сединой на висках, с благородными чертами лица, который взирал на него из массивного зеркального квадрата или овала. Леонард Казимирович поднимал руку и дотрагивался пальцами до холодной, гладкой поверхности, будто проверяя, не мираж ли перед ним.
– Это я или не я? – спрашивал он невидимого соглядатая или судью, которого постоянно чувствовал рядом.
Перед ним, судьей, представляющим истину в последней инстанции, нельзя было дрогнуть, оказаться мелочным, слабым и недостойным великого дара судьбы. Иначе... сей дар непостижимым образом исчезнет, ускользнет надолго, возможно, навсегда.
Войтовский старался избегать таких слов, которые несли в себе окончательный приговор, некую страшную, жестокую непоправимость. Он хотел стать всесильным, покоряя не столько бытие, сколько обратную его сторону. Ключи от смерти! Вот что превратилось в его вожделенную, мучительную цель. Ради ее достижения он готов был положить на алтарь невидимого судьи все, составляющее привычный уклад жизни, ее признанные ценности. Как-то в пылу страстных ласк он поделился своими сокровенными мыслями с Герцогиней.
– Кто этот судья? – спросила она.
– Разве мне дано узнать его? Никто не ведает...
– Тогда им стану я! – воскликнула женщина. – Теперь твоя жизнь и смерть в моих руках, да?
Леонард с ужасом осознал, что в ее словах может оказаться больше правды, чем он бы хотел. В конце концов, и дьявол двойствен: в нем соединяется мужское и женское. Ведь именно женщина – хищная и сладостная, непостижимо прекрасная – сидит верхом на Звере! Кто из них кому служит?
– Ты станешь моим Зверем? – ластясь, угадала его мысли Герцогиня.
Она завладела ими, играла, перекидывая из руки в руку, пересыпая, словно черные бриллианты. И хохотала, стонала, изнемогая от неудовлетворенного желания. Она проникла в его сердце и в его кровь, наполняя их своим черным, ослепительным блеском, своими неукротимыми флюидами разрушения.
– Не могу насытиться тобой, – шептал Леонард.
– И никогда не сможешь... Вечная игра между мужчиной и женщиной не имеет конца и начала. Это золотая змея, извивающаяся среди звезд... ее глаза горят на небе, а ее укус смертелен!
С этими словами она принималась целовать Войтовского, исступленно, иногда до крови. Он не чувствовал боли... наслаждение было сильнее.
Разлуки с Герцогиней становились все короче, все невыносимей. Она являлась внезапно, без звонка и предупреждения, врывалась, как вихрь, проносилась по его квартире, много пила, что-то говорила, смеялась, сдвигала брови и жестко, требовательно смотрела на Войтовского – то ли изучая, то ли решаясь на некий роковой поступок.
Он злился, негодовал, иногда даже тайно, тихо проклинал ее, но постоянно ждал ее прихода. Это становилось похоже на наваждение, которым она опутала его, связала по рукам и ногам.
Войтовский перестал куда-либо ездить, кому-либо звонить. Из Канады с ним связывалась пани Зося, и этого было достаточно. Он и в самом деле существовал в режиме ожидания, преддверия, предчувствия... отмечая малейшие колебания настроения Герцогини, ловя выражение ее глаз, ее улыбку, вздохи, жесты. Он пытался угадать, когда же, когда...
– Не смотри на меня так! – высокомерно произносила она.
И Леонард мгновенно терялся, покрываясь испариной ужаса, словно речь шла о его судьбе, подавлял нервный озноб, дрожь и... отводил глаза.
– Скоро тот человек... для которого ты осуществляешь посредничество, примет наконец решение? – однажды спросил он. – Нас могут опередить.
Она не стала спорить, достала из сумочки паспорт и протянула ему.
– Вот, возьми и сделай мне заграничный. У тебя ведь есть знакомства? Заплати за срочность. Паспорт может понадобиться уже послезавтра. Впрочем, я еще не знаю, куда мы поедем. Далеко... на край света.
– Если ты хочешь затеряться, Россия с ее глухими уголками подходит лучше всего, – позволил себе дать совет господин Войтовский.
– Я подумаю...
Так она возводила непроницаемую, непреодолимую стену между ним и собой. Ее лицо холодело и каменело, глаза становились отрешенными, и всем своим видом она выражала непоколебимую свободу – никто не сможет и не будет влиять на ее выбор.