Печать фараона, стр. 59
– Ты готов быть со мной до самого конца... до последнего земного предела? Готов, я вижу! У тебя тьма в очах, дорогой Леонард. Но даже такие, как мы, способны любить! Ты ведь любишь меня, признайся? Мы с наслаждением, со страстью низвергнемся в ад, в самое жерло мрачного огня, и сольемся в этом полете! Мы испытаем жаркий оргазм адской, бесплотной любви! Ха-ха-ха! Ха-ха! Ты веришь в существование преисподней, возлюбленный мой? А в бесплотную любовь? Мой Леонард...
Ее глаза разгорелись, щеки пылали, дыхание обжигало... горячими губами она приникла к его губам. Он ощутил, как по соединившей их линии потекла пульсирующая, неудержимая энергия, проникающая в самое сердце. Войтовский задохнулся, ему казалось, что вместе с поцелуями в его кровь вливается смертоносный яд, жгучий и сладкий, как последний глоток воздуха...
– Я думала, так не бывает, – шептала женщина, обвивая его будто змеиными кольцами, скользя по нему и сжимая в своих объятиях. – Я думала, это все выдумки. Я решила просто попробовать... попробовать... Но потом не смогла остановиться. И ты не сможешь...
Ее речь походила на шипение кобры перед прыжком. И непонятно было, о чем говорила она, шептала в любовной истоме... Ее влажная, душистая кожа блестела, словно змеиная чешуя... а на шее переливался золотом священный урей...
В квартире потемнело, как во время грозы. Но низкие черные тучи разразились не дождем, а густым, злым снегом. Что-то разверзлось в небесах, трепеща, мелькая, полыхая за окном, с громовыми раскатами, ударами ветра в стекла, вспышками далеких молний.
«Разве зимой бывает такое?» – возникло в помраченном уме Леонарда, прежде чем он провалился, обрушился в пропасть оргазма... в алчущую адскую воронку...
* * *
Старица
В синеве неба, в его лубочной яркости, в искристости снега, в синих глубоких тенях на нем, в его свежем хрусте, в перелетающих с ветки на ветку галках сквозила та непередаваемая прелесть русской природы, которая наполняла сердце Всеслава трепетным восторгом.
Он сразу узнал вальс «На сопках Маньчжурии», льющийся из динамиков на всю округу. Проникновенные звуки трубы и вообще медных духовых инструментов будили в нем воспоминания о курсантской жизни, торжественных построениях и военных парадах. Для нескольких поколений русских офицеров полковой оркестр означал больше, чем музыкальное сопровождение торжеств и знаменательных событий. Это была романтика воинской службы, пронзительная и незабвенная нота встреч, прощаний, любви и грусти, ведь война и смерть ходят рука об руку.
На этот раз духовой оркестр играл не для военных, а для любителей кататься на коньках. Рядом с домом, где проживали родители Насти Драгиной, залили каток. На белом, исчерченном коньками льду катались несколько человек, – вечером публики прибавится, а днем кто на работе, кто учится: не до развлечений. Каток окружали громадные черные ели, уходящие верхушками в облака.
Всеслав остановился у дома с круглой, крытой тесом беседкой во дворе. Из будки, загремев цепью, выбрался и лениво залаял косматый пес. Труба на крыше дома дымилась, значит, хозяева на месте.
Этот адрес сыщику дал Хромов, он посоветовал не ехать к молодым Драгиным в Рыбное – все, что Настя знала про Яну, она рассказала. Лучше наведаться к ее матери, Федотье, в девичестве Ракитниковой. Она, мол, единственная дочь Лукерьи, той самой, которая учила Яну всяким рукоделиям.
Всеслав с разных сторон обдумывал историю с убийством Хромовой, оставшимся после нее наследством, странными звонками, беспокоившими ее мужа, письмом, которое покойная велела директорше магазина «Азор» передать неизвестному после условной фразы, – картина вырисовывалась дивная. Если присовокупить сюда еще древнеегипетский символ анкх, семейные дрязги между Тутмосами, монаха-гипнотизера... – смахивало на происки иностранных разведок, тайных братств и замаскированных под обычных граждан жрецов Амона, вместе взятых.
Невольно в памяти всплыли слова рекламного текста на электронной страничке: «Если вы обладаете чудесными свойствами переноситься, куда вам вздумается, говорить мудро и красноречиво, предрекать будущее и иметь кошельки, полные золота, – в магазине «Азор» вас ожидает желаемое».
«Чего же, черт побери, может хотеть тот, кто обладает перечисленными способностями? – подумал сыщик. – О ком идет речь? «Переноситься, куда вам вздумается...» Значит, египетских жрецов точно нельзя отбрасывать как потенциальных подозреваемых. Что им стоит перенестись в пространстве и времени, дабы осуществить некую заветную цель? Прошедшим Высшее Посвящение и не такое по плечу».
– Тьфу, тьфу, тьфу! – сплюнул он три раза и тряхнул головой. – Я становлюсь похожим на Еву с ее неуемными фантазиями. Жрецы Амона в Москве! Неплохое заявление. В заведениях для душевнобольных мне был бы обеспечен статус корифея.
Он решительно толкнул калитку и, сопровождаемый оглушительным лаем косматого сторожа, зашагал к дому. Дверь оказалась не заперта, в холодных сенцах пахло мешковиной и золой, дровами. На шум вышла щуплая, бледная женщина, укутанная поверх платья в пуховый платок.
– Добрый день, – вежливо поздоровался Смирнов. – Вы Федотья Митрофановна Хлебина?
– Да.
– Я юрист, занимаюсь спорными делами о наследстве. Приехал из Москвы по поводу имущества Яны Хромовой.
Женщина подняла на него слезящиеся глаза.
– А мы при чем?
– Девичья фамилия Яны – Вербицкая, – пояснил сыщик. – Судя по некоторым письмам, оставшимся после ее смерти, вы состоите с Вербицкими в родстве.
– По Адаму и Еве все люди родня, – усмехнулась женщина. – Двоюродные и троюродные тетки, дядьки и внучатые племянники, о которых вы слыхом не слыхивали, у каждого найдутся. Вербицкие как раз из таких. Пока была жива мать Яны, мы худо-бедно поддерживали отношения... у них в Москве квартира, так мы иногда ездили – за покупками и столицу посмотреть. Ладно, проходите в горницу... чего ж тут стоять?
В большой комнате много места занимала красивая, в синих изразцах печь; полки с посудой, с туесами и коробами из лыка, стол, спинки и подлокотники старых диванов – все было покрыто вышитыми полотенцами, салфетками, накидками. Скатерть с крупными синими и желтыми цветами в центре и по краям, с бахромой по низу приковала внимание гостя.
– Отец у меня печником был, знаменитым на всю округу, а мать – рукодельницей, – с гордостью сказала Хлебина. – Родители в Рыбном жили, а мы, как поженились с Ваней, в Старице дом справили. Хороший дом, большой, – она повела руками в воздухе, – дочь вырастили, думали, внуков нянчить будем... а оно не так вышло, как мечталось.
И так красные глаза Федотьи покраснели еще сильнее, вот-вот заплачет.
– Зять-то у нас пьющий оказался, – пожаловалась она. – Настя с ним мается, а не бросает. Как без мужика двоих детей поднять? Я днями и ночами горюю, оплакиваю ее судьбу. Разве для такой жизни я дочку растила, лелеяла? Здоровье у меня никуда не годится, даже помочь Настене не могу!
– Это ваша мама вышивала? – спросил Смирнов, переводя разговор на другое.
Его не интересовали семейные неурядицы, он приехал разузнать побольше о Яне. Иногда корни проблем тянутся из таких глубин, что диву даешься.
– Лукерье Ракитниковой многие люди заказы делали – и народные артисты, и жены начальников, и священнослужители... да что говорить, прошли те времена, – вздохнула Федотья. – Мама церковные покрывала для монастырей делала, плащаницы. Ее вышивки даже в музее есть! По нашей женской линии искусство рукоделия передавалось из поколения в поколение, от самих золотошвеек из мастерских боярыни Ефросиньи Старицкой, вместе с именами: Федотья, Лукерья и Настасья. Так было положено девочек называть. На мне все и оборвалось – не легла моя душа ни к вышиванию, ни к плетению кружев, ни к иному шитью. Дочку-то я все же Настеной назвала, а вот к рукоделию не приучила. Бабушке тоже это не удалось. Потому она и прикипела к Яночке! Та девочкой на лето приезжала, жила в Рыбном с Лукерьей, перенимала у нее, как узор составить, цвета подобрать, какие нитки использовать. Все, бывало, сидит над пяльцами, мудрит что-то. Хорошая девчушка была, тихая, а как выросла да мать похоронила, чураться нас стала. И мы не навязывались. Потом Яночка замуж вышла за нашего, старицкого парня. Они у Насти на свадьбе познакомились.