Московский лабиринт Минотавра, стр. 67
Отец Владимира целовал ее, задыхаясь от страсти, и она, кажется, отвечала на его поцелуи. Умопомрачение! Безумие...
Шипы роз впивались в кожу, но ни он, ни она не ощущали боли, только всепоглощающую жажду обладания, в которой физическое и духовное так тесно сплелось, что превратилось в неразрывное целое.
– Тяжкая форма любовного недуга, – шептал Корнеев. – Неизлечимая. Я погиб, красавица моя. Погиб! Тебе не стоит тратить на это лишних усилий.
Феодора чуть отстранилась:
– Вы о чем?
– Говори мне «ты». Теперь можно.
Он махнул рукой таксисту, который терпеливо ждал щедрого пассажира. Если тот за обратный путь отвалит столько же, сколько за дорогу сюда, на сегодня рабочий день можно считать оконченным.
– Едем в Ольховку, – сказал, как о чем-то давно решенном, Петр Данилович. – С Владимиром я разберусь сам. Завтра.
– Он приедет встречать меня, – опустила глаза Феодора. – Вы... ты... отдаешь себе отчет...
– Отдаю! – перебил Корнеев. – Никогда еще я не осознавал с такой исчерпывающей ясностью, чего именно мне хочется. И готов отчитаться за свои чувства и поступки где угодно и перед кем угодно.
– Почему ты на такси?
Феодора постепенно привыкала по-новому обращаться к этому мужчине, который еще четверть часа тому назад был ее свекром. Кем же он стал ей сейчас?
– Мой очередной «Мерседес» взорвался и сгорел у цветочного магазина «Флора», где я покупал для тебя эти цветы! – почти весело воскликнул Петр Данилович. – Представляешь? Вот незадача. Я едва не опоздал!
– Как... взорвался?! – побледнела Феодора.
– Это ерунда. Не имеет значения, – серьезно произнес он, беря ее за руку. – Я люблю тебя, несмотря ни на что.
– Вы... ты думаешь... Нет, это не я. Не я!
– Какая разница? Я жив, машина пропала, конечно, да черт с ней, куплю новую. Тебе какую хочется?
– Нет, погоди! – остановила его Феодора. – Так нельзя. Ты подозреваешь...
– Ничего я не подозреваю. Ничего! Мне плевать, честное слово. Веришь?
Она покачала головой.
– Зря! – огорчился господин Корнеев. – Ты меня совсем не знаешь. Пора это исправить. Хуже другое: Володька, стервец, кажется, нанял сыщика, тот ходит, всюду сует свой нос, вынюхивает, высматривает. Я боюсь за тебя! Понимаешь, написанное мной завещание может вызвать кривотолки в свете последних событий. Получается, что я невольно тебя подставил. Придется улаживать ситуацию! С сыном я поговорю, а вот...
– Что, если это не Владимир? – перебила она.
Петр Данилович озадаченно уставился на Феодору.
– Больше вроде бы некому.
– Откуда ты узнал про сыщика?
– Он явился прямиком ко мне домой, в Ольховку! Учинил допрос, приплел убийство какого-то инженера, старый план Силуяна Корнеева...
И Петр Данилович выложил все, о чем они говорили с детективом.
Таксист посигналил. Удивительный пассажир успел-таки встретить красивую даму – кто она ему? дочка? любовница? – и теперь они стоят под одним зонтом, болтают, словно сто лет не виделись. Странные люди! Дождь идет, а они не замечают.
– Садись в машину, – Корнеев открыл дверцу для Феодоры. – Надо ехать.
Туман почти рассеялся, и в Ольховку они добрались за два с половиной часа. Феодору клонило в сон, но задремать не удалось: слишком много всего свалилось на нее сегодня. Мысли мешали, пугали своей противоречивостью, путались. Неизбежность объяснения с Владимиром нависла тяжелой глыбой, придавила душу.
Дом Петра Даниловича поразил гостью простотой и удобством, патриархальным уютом, отсутствием помпезности, парадности и показухи. Здесь все было подчинено единой гармонии основательного, обустроенного быта, располагало к отдыху и наслаждению покоем. Ужасным показался Феодоре ее коттедж в Рябинках, полный вычурных угловатых предметов, кричащих цветовых пятен, красного и черного, массивных ваз, плюша, металла, крокусов и лаванды в горшках. Запах лаванды должен успокаивать, но все происходило наоборот, от его густого аромата мутилось в голове, подташнивало.
– Обслугу я отпустил, – признался хозяин. – Так что располагайся, будь как дома. Впрочем, почему «как»? Это твой дом, Феодорушка.
Он проводил ее в просторную, облицованную мелкой золотисто-зеркальной плиткой ванную, а сам отправился готовить ужин: блинчики с икрой, красную рыбку, цыплят в ореховом соусе.
Феодора полежала в горячей пенной воде, вытерлась, закуталась в длинный халат такого же золотистого цвета, как и стены ванной комнаты. Много вещей, подобранных со вкусом и любовью, поджидали ее на каждом шагу – изящные шлепанцы, шпильки для волос в специальной подставке, шелковая пижама, прочие женские мелочи. Хозяин заранее подготовился к приему очаровательной гостьи.
За столом Феодора сразу выпила изрядную порцию коньяка, охмелела. Впервые в жизни ей не хотелось притворяться, играть чужую роль. Она должна была бы упиваться своим счастьем, а у нее слезы наворачивались на глаза.
– Ты поплачь, родная, – заметил ее состояние Петр Данилович. – Невесты всегда плачут перед венцом.
Он пошутил, а Феодора вдруг зарыдала в голос, уронила голову на руки. Долго, долго изливала она ему свое горе, рассказывала историю своей жизни, выкладывала всю подноготную, ничего не скрывая, не тая, – начиная с детства и до брака с Владимиром, до своих корыстных помыслов, до поместья в Рябинках, до своих ночных и дневных страхов, до подделки ключей и бродившей вокруг дома лешихи.
– Теперь ты меня разлюбишь, – вздыхала она, не веря своим словам. – Бросишь, прогонишь. Ну и пусть. В жизни один грех – ложь! Ничего нельзя начинать со лжи!
Она каялась, не оправдывая себя, не выгораживая, словно бы даже с наслаждением признавалась в самых мерзких поступках, самых грязных мыслях, самых порочных желаниях. Корнеев молча слушал, ни одна жилка на его лице не дрогнула.
– Любовь – как святая вода, все смоет, – сказал он, когда Феодора выплакалась. – И не такая уж ты отъявленная злодейка! А если и так, мне все равно. Грешить, значит, грешить. Чтобы без возврата!
Вопрос, всю ли правду о себе открыла Феодора, не пришел ему в голову. Он задумался о другом.
* * *
Вечер того же дня
– Где ты был? – спросила Ева, разглядывая брошенную в ванной одежду Славки, всю в пыли и в земле. – Такое впечатление, что ты валялся в грязи. Опять с кем-то дрался?
– С лабиринтом, – пошутил сыщик. – Едва сумел одолеть. С трудом выбрался, твоими молитвами, дорогая!
– Придуриваешься? – рассердилась она.
– На этот раз – чистая правда.
И он рассказал Еве, куда ездил и на что наткнулся абсолютно случайно.
– Мои смутные предположения неожиданно оправдались, – подвел он итог. – Но вышел я оттуда чудом! После третьего круга блуждания с фонарем в кромешном мраке до меня дошло, что в одном из помещений два одинаковых проема с разных сторон: в один выходишь, в другой – через коридор и пару поворотов заходишь; снова в первый проем выходишь, и так до бесконечности.
– Как же ты сразу не сообразил?
– Сообразишь там, в темноте! Крошечная, миниатюрная ловушечка для слабонервных придумана просто, как все гениальное. Под землей легко поддаться панике: ориентация нарушается, воздух спертый, видимость ограничена – все пространство взглядом не охватишь, только то, куда падает свет фонаря. Заблудиться – раз плюнуть! Неопытному человеку лучше туда не соваться: пока разберешься, успеешь инфаркт получить. Замкнутое пространство – дрянная вещь!
– Но ведь Хованин – диггер со стажем. Он-то не должен был растеряться.
– Думаю, с инженером неприятность произошла в другом месте, – вздохнул Смирнов. – И несколько иного рода. Погиб он на поверхности, не под землей! А тут... такое ощущение, словно все еще только начинается.
– Что начинается? – не поняла Ева.
– Убийство. Дьявольский замысел кто-то еще только собирается привести в исполнение... или это у меня воображение разыгралось. Последнее более вероятно. Ты дурно влияешь на мою психику! – шуткой Всеслав решил смягчить свой зловещий прогноз. – Выдумываешь бог весть что.