Московский лабиринт Минотавра, стр. 36
* * *
Рябинки – Москва. Полгода тому назад
В машине Феодора молчала, придумывая, как бы заговорить с Ильей о странностях дома, хозяйкой которого она стала.
Водитель сосредоточился на дороге: приходилось ехать по разъезженной грунтовке с глубокими колеями, полными жидкой грязи. Когда выбрались на трассу, джип без помех покатил к Москве.
– На «мерсе» застряли бы, – заметил Илья.
– Сколько ты уже работаешь у Корнеевых? – спросила Феодора, начиная осторожную разведку.
– Меня нанял Владимир Петрович, – полуобернулся к ней шофер. – Чуть больше года назад, когда дом еще достраивали. Раньше он не думал за город перебираться, жил в Москве с родителями. Рябинки были дачным вариантом. Потом Владимир Петрович передумал, решил в Рябинках обосноваться. Ничего домик, просторный, с удобствами, с финской баней, с мини-бассейном. Вокруг лес, сосны, березы, воздух чистый, аж звенит. Красота! Я о таком и не мечтаю.
– Почему же?
– Да вы что, Феодора Евграфовна? – хохотнул Илья. – Мне за десять лет даже на один этаж не заработать. Эти хоромы больших денег стоят. Словно вы не знаете!
Феодора знала, но умышленно втягивала водителя в разговор. Вдруг сболтнет что-то важное?
– А что, дом долго строился?
– Вообще-то, как я понял, его достраивали, перестраивали, какие-то дополнительные коммуникации проводили. Я особо не интересовался, Корнеевы – люди скрытные, не любят подпускать чужих к своей личной жизни. – Он опомнился, виновато покосился на Феодору. – Извините! Это не мое дело.
– Нет уж, – засмеялась она. – Продолжай, раз начал. Твои откровения останутся между нами. Я ведь в семье Корнеевых человек новый, еще не освоилась. Хочу разобраться, как у них все заведено. Из Владимира лишнего слова не вытянешь, о Матильде и говорить нечего. Получается, ты мой единственный собеседник, не считая охранника.
Илья вынужден был признать ее правоту, но язык прикусил, на вопросы отвечал осторожно, обдумывая каждую фразу. Платили ему хорошо, работой не обременяли, жаль было бы потерять такое место.
– Матильду тоже сам Владимир Петрович нанимал? – спросила Феодора.
– Да. Раньше в Рябинках была другая домработница. Она варила еду рабочим, следила за порядком, убирала. Но в начале лета ее уволили без всяких объяснений, и появилась Матильда. Не понимаю, как хозяин с ней ладит... я еле научился показывать на пальцах, что от нее требуется. А Матильда понимает его по губам, только нужно говорить медленно.
– Странно. Я никогда не могу от нее добиться толку! – воскликнула Феодора. – Складывается впечатление, что она просто прикидывается.
– И мне иногда так кажется, – кивнул водитель.
За разговором время пролетело незаметно, и джип въехал во двор дома, где проживали Рябовы.
– Можешь быть свободен, Илья, – сказала Феодора. – Дня через два я тебе позвоню.
Задумчиво она поднялась по лестнице, позвонила в знакомую с детства дверь. Обивку неплохо бы сменить, ручку да и замки.
– Дочка! – ахнула мать, пропуская ее в прихожую. – У вас с Владимиром все хорошо?
«Мама не верит в наше семейное счастье, – подумала госпожа Корнеева. – И правильно делает. Материнское сердце – вещун».
– А где отец? – вместо ответа спросила она.
– Спит. Прихворнул немного.
– Я поживу у вас денек.
– Конечно! Это же твой дом... – побледнела мать. – Живи сколько захочешь.
У нее на языке вертелись вопросы, которых она не посмела задать.
Они сели на кухне пить чай, разговаривать. Матери было в диковинку, что Феодора приехала не на час или два, как обычно; что она не молчит, погрузившись в свои мысли, не язвит по поводу отца и его любви к крепким напиткам.
– Грустная ты нынче, дочка, – подперев щеку рукой, вздохнула Рябова.
– Это пройдет.
Утром следующего дня Феодора позвонила свекру. Тот непритворно обрадовался, пригласил ее на прогулку по весеннему городу. Они исколесили центр, любовались с разных точек видами на Кремль, на его величественные, увенчанные золотыми шапками соборы, на остроконечные башни, на мутные воды реки, переброшенные с берега на берег каменные мосты.
– Хорошо-то как! – вдыхая сырой прохладный воздух, восхищался Петр Данилович. – А мы, русские, так и остались в душе язычниками. Молимся, воюем и любим с непонятной европейцам одержимостью, ожесточенным самопожертвованием. Христианство не смогло вытравить из нас духа диких кочевников, скифов. Как это все сочетается? Схима, аскетизм, ладанный дым, блистающие иконостасы, широта души, жажда простора, свободы, гусарская какая-то бесшабашность, фатализм и безрассудство. А? Что скажешь, любезная Феодора?
– Рядом с вами я чувствую себя женщиной, – неожиданно призналась она, засмеялась. – Незнакомое ощущение!
Господин Корнеев отвез ее в «Разгуляй» обедать. Затем Феодора позволила ему проводить себя домой, к родителям. У подъезда они попрощалась. Похолодало, на небо набежали тучи, дыхание белыми облачками слетало с губ. Корнеев поцеловал ей руку. Завитки волос на висках Феодоры, ее изогнутые брови показались ему умопомрачительно прекрасными.
Усмиряя бушующий в груди пожар, Петр Данилович пошел к машине. Он боролся с желанием оглянуться и все-таки не выдержал, повернул голову. Невестка почти скрылась за дверями парадного. Мелькнувший край ее светлого пальто заставил господина Корнеева содрогнуться. Такого он за собой не замечал ни в горячей молодости, ни в полнокровной зрелости. И ведь нет в Феодоре ничего особенного – расчетливая, прожженная интриганка, из корысти соблазнившая недалекого Владимира. Всего-то! А сердчишко стучит, как сумасшедшее, гоняет кровь по увядающим жилам, пробуждает желание, которое, казалось, почило навеки. Чертовщина...
– Вдруг это и есть любовь? – прошептал господин Корнеев, сидя в роскошном кожаном салоне своего автомобиля, стараясь унять горячечную дрожь. – Только любовь не судит, не рассуждает и не ставит условий. Только она отдается без оглядки, без мыслей о прошлом и будущем, не нуждаясь ни в каких дополнениях. Ибо она несет в себе все!
Он сидел, уставившись на дверь подъезда, которая закрылась за Феодорой, не в силах отвести взгляд. Он! Который уже перевернул последнюю страницу любовной повести своей жизни и поставил на этом точку. Оказывается, рано.
«Неужели я сподобился испытать на закате дней этот несравненный восторг, вдохновляющий поэтов? – подумал господин Корнеев. – Видно, он записан на скрижалях судьбы – моей и ее. С провидением не спорят, ему покоряются. Ради нашей встречи я выжил тогда, в горах! Все предопределено... О чем я думаю? – с ужасом оборвал себя Петр Данилович. – Ведь это жена моего родного, единственного сына! Как я смею? Сам дьявол не придумал бы лучшего поворота!»
Глава 15
Москва. Октябрь
Эдуард Проскуров перестал спать по ночам. Закрывай глаза, не закрывай – результат один и тот же. Почему такое происходит именно с ним? Может, сие есть кара господня за то, что он воевал, а значит, убивал? Или за торговлю оружием? Не богоугодное это дело – продавать игрушки, которые отнимают жизнь у тебе подобных. Но почему же тогда Бог позволяет вершиться несправедливости и злу? Почему не сотрет с лица земли страдания и боль, не усмирит агрессию в людских сердцах, не наполнит их любовью?
«Не по своему уму вопросы задаешь, солдат», – отвечал внутренний голос.
– Я больше не солдат! – возражал господин Проскуров. – Я торговец.
«Ха-ха-ха! – смеялся невидимый оппонент. – Забавный ты парень, Эдик! Отчего же не торгуешь коврами, например, или посудой? Не хлеб ты стал продавать, не лекарства, не одежду, не прочие атрибуты мирной жизни. На прилавках твоих магазинов лежат ножи, ружья, крючки и капканы. Какая разница, на кого идет охота – на людей или на братьев наших меньших?»
– Я свои грехи отмолил, – твердил бывший солдат.
«Не тебе это решать!» – эхом отозвался голос.