Иллюзии красного, стр. 53

ГЛАВА 17

У открытых дверей храма стояли несколько женщин в платках. Молодые – в прозрачных шарфиках на голове и платьях унылых тонов, стояли, понурившись, почему-то не входили, негромко переговаривались.

Внутри стоял прохладный полумрак. Свет, льющийся из узких окошек, отражался от сусальной позолоты, пастельных тонов настенной росписи, разноцветных одеяний святых с пророческими очами. Потрескивали горящие свечи, пахло расплавленным воском, ладаном, цветами, хвоей и еще чем-то неуловимо печальным, бередящим душу. Темные лики икон терялись между роскошными окладами, смутно взирали сквозь сизоватую дымку, курящуюся в высоком полуосвещенном пространстве.

Человек в черном остановился недалеко от входа, хотел пройти вперед, но отчего-то не смог. Лицо Иисуса, прекрасное, с золотыми волосами и грустным взглядом, проникающим сквозь сердце, светилось; мягкие переливы света и тени делали его странно живым. Как будто оно непрестанно менялось – от легкой улыбки до отрешенной печали, смутной, как сам смысл этого мира, несущегося сквозь время за толстыми стенами храма, отделенного повисшей между ними тишиной…

Человек купил несколько желтых свечек, самых дорогих, хотел поставить, но не знал, куда. За здравие или за упокой? Божья Мать, прижимая к себе младенца, неотрывно смотрела на него, скорбно и укоряюще. Он опустил глаза. Хотелось плакать. Где-то, в невидной ему глубине, запели высокие сопрано, монотонно зазвучал чистый низкий голос батюшки. Молодая полная женщина кланялась, крестилась и целовала большую, украшенную цветами икону.

Мужчина в черном почувствовал, как что-то горячим обручем сдавило ему лоб, к горлу подступил комок, и предательские слезы потекли по жестким щекам. Ему стало неловко, словно его поймали за каким-то предосудительным занятием. Что он здесь делает? Он чужой в этом сусально-ладанном мире, глядящем отовсюду жалобными очами, в отраженном свете прошлого, в котором уже никогда ничего поправить нельзя.

Он неловко сунул молящейся рядом старушке толстые дорогие свечи и бросился прочь, наружу, к свету пасмурного дня, в котором он мог существовать, закрыв за собою наглухо двери в минувшее и стараясь не допускать мыслей о будущем. Выйдя на улицу, он несколько раз глубоко вдохнул влажный свежий воздух, закрыл глаза и некоторое время стоял, наливаясь тяжелым бешенством. Зачем он здесь? Как ему могло прийти в голову, что раскаяние возможно? Осуждал ли он сам себя? Нет. Страдал ли он? Да. Но как пройти по-другому оставшийся позади путь?

Зачем этот доктор послал его сюда? Что он понимает в душах человеческих, суть которых есть – непроницаемая мгла? Недоступная своему собственному внутреннему взору, не говоря уже о равнодушном взгляде постороннего. Кто здесь может судить его, кроме него самого? И чей суд есть суд праведный?

Кто-то – неизвестный, непостижимый разумом, существующий в тайной сокровенной глубине – создает вещи и управляет ими. Невидимый, он направляет и проявляет свою волю в мире видимых форм. Может ли человек противиться его воле? Или он сам и есть эта воля?

Человек в черном шел обратно, чтобы сказать сладчайшему Борису Ивановичу о тщете и неприкаянности одинокого сердца, которое одиноко везде – и на шумной улице, среди толпы, и в полумраке залитого ладаном храма. И на земле, и в небесах. Только ее одну, Евлалию, он хотел еще видеть, где угодно – в садах Эдема или в преисподней, все равно. Только с ней он мог и хотел разделить свое одиночество. Она живет и чувствует, горит и тает, светит и манит, тогда как другие – давно пустые оболочки, потерявшие свой дух на запутанных дорогах бытия…

Необычный пациент поднялся по лестнице на третий этаж поликлиники и тут увидел доктора, провожающего двух длинноногих, игриво настроенных телок, густо накрашенных и весьма дурно воспитанных, одна из которых сделала недвусмысленный похабный жест за спиной Бориса Ивановича, пока тот любезно прощался.

Странный блеск в глазах доктора тут же сменился на мученическое выражение лица, как только он увидел идущих навстречу коллег и того самого пациента, убежавшего с утреннего приема, который жаловался на головную боль.

– Что ж вы, надумали вернуться?

Глаза доктора сменили плотоядный блеск на неприятный прищур, полуулыбка искривила красивые губы.

– Лук Амура. – Подумал пациент. – Такие губы называются «лук Амура», и говорят о пристрастии мужчин к противоположному полу. И на подбородке вертикальная ямочка. Бабушка, великий знаток мужских повадок, часто говорила ему, что такая ямочка – признак бабника.

– Прошу. – Борис Иванович, вполне взяв себя в руки, открыл дверь в кабинет и сделал приглашающий жест.

– Дело в том, – человек в черном смотрел на доктора долгим немигающим взглядом, – что я не могу выполнить ваши рекомендации. Мне это не подходит.

В кабинете пахло женскими духами, каким-то кремом и чуть-чуть лекарствами. Борис Иванович понимающе вздохнул, опустил веки с длинными черными ресницами.

– Духовный путь очень непрост. Нужно отказаться от греха, вести праведный образ жизни, а это не каждому по плечу. Люди слабы.

– Уж не ты ли самый безгрешный? – со все возрастающим брезгливым презрением подумал человек в черном, вспоминая вспыхнувший вожделением взгляд доктора во время разговора с девицами. Зачем-то они приходили к нему? Наверное, и раздевались?

Глухое раздражение сменилось желанием наказать. Но этот мужчина, продолжающий свой сладкозвучный монолог, насквозь фальшивый, как и он сам, не заслуживал даже настоящего наказания, настоящей мужской мести.

– Однако, ты же трус, братец! И лжец. Талантливый, изощренный лжец. – Подумал пациент. – Погоди же у меня. Это тебе не женщинам головы морочить.

Прошел еще один длинный день. Сиур работал, думал, снова работал, снова думал. Стоял у окна. Беспрестанно курил. Вечером он позвонил Тине, сегодня пятый раз. Ему нужно было слышать ее голос. Временами ему казалось, что он погружается в лихорадочный бред, так напряженно кружили его мысли около одного и того же: что делать?

Алеша не позвонил, никак не дал знать о себе. Это очень плохо. Сиур чувствовал неясное беспокойство все время, пока решался вопрос с этой поездкой. Дело обычное, ничем не примечательное. Клиент «Зодиака» отправил партию товара с сопровождающим, попросил человека в помощь. Получатель был известен, ничего не предвещало неприятностей. И все же…

Сиур поделился опасениями с Владом, которому доверял, как самому себе. Оба решили, что последние события выбили их всех из колеи, они все время ждали чего-то страшного. Ожидание чего-то ужасного бывает невыносимым. Они все устали: Тина, Влад, Людмилочка… А жизнь вдруг наладилась, все пошло своим чередом, – день за днем, день за днем. Сиур не знал, что и думать обо всем этом. Иногда ему приходила в голову мысль, а не приснилось ли им все: убитый старик, мертвая гадалка, таинственный Будда, странный подвал? Какое-то наваждение овладело всеми ими, закружило, одурманило, и… отхлынуло.

Он увидел жизнь с совершенно незнакомой ему до сих пор стороны, скрытой для большинства людей. Он очень любил ночную воду – море, реку или озеро, – когда вода стоит неподвижно, как мягкое, непроницаемо-темное зеркало. И на его зыбкой поверхности – луна и звезды, прекрасные и близкие, какими они никогда не бывают в небе. Стоит только протянуть руку… Но звезды в пруду и звезды на небе – не одно и то же. Для того, чтобы понять это, необходимо оторвать взгляд от близкой и привычной иллюзии и поднять голову вверх, посмотреть на звездное небо, далекое, торжественно-тихое, в котором мерцающим голубым шаром висит Луна.

Люди, чьи взоры прикованы к иллюзии физического мира видимых форм, не способны понять истину, ибо она лежит в иной плоскости, и чтобы перевести на нее взгляд, его сначала нужно оторвать от физических объектов. Мир есть иллюзия, за которой, словно за занавесом, разыгрывается очередной акт трагедии, драмы или водевиля.