Меч Тристана, стр. 47
Только пыль поднялась столбом от копыт лихого скакуна – умчался рыцарь Будинас Литанский и не увидел, как в то же время, оглашая площадь трещотками и бубенчиками, вступили с другой ее стороны прокаженные, невиданно большой, шумной и оглушительно зловонной толпою. Народ брезгливо расступался, пропуская их к яме и помосту, сооруженному рядом для короля и его свиты.
Впереди всех шел известный в Тинтайоле предводитель уродов, не только прокаженный, но и душевно больной Ивронь, по кличке Слива.
– Остановись, король! – проскрипел и прогундосил он. – Прикажи убрать факелы от терновника. Слишком сильно ненавидишь ты жену свою, как я посмотрю, а смерть ей придумал легкую. Огонь приласкает кожу, и сердце королевы быстро перестанет биться. Она и вспомнить не успеет обо всех грехах своих. Разве об этом ты мечтал, Марк, когда страдал по ночам от ревности в неизъяснимой муке. Ты ведь желал Изольде долгих и страшных мучений? Не так ли? – гнусно вопросил он голосом первостатейного злодея из дешевой голливудской мелодрамы. – Не так ли, Марк?!
– Да! – выдохнул король, ошарашенный таким натиском прокаженного безумца. – Что же ты посоветуешь мне, Ивронь? Какую мучительную смерть предложишь в качестве достойной казни?
– Я буду краток! Я буду о-о-очень краток! – заверещал Слива, плюясь во все стороны ядовитой гадкой слюною. – Отдай ее мне, король! Отдай Изольду нам! Нас много, и плотские желания кипят в нас, раззадоренные болезнью, но от наших собственных женщин, давно покрытых струпьями и язвами, с одеждою, набрякшей слизью, с лохмотьями, отрывающимися вместе с кожей, от этих женщин нас давно тошнит, а твоя жена, привыкшая ходить в парче и горностаях, привыкшая спать на шелках и умащивать себя благовониями, – о, каким сладким подарком будет она для нас! Каждый в моей команде станет ей мужем, мы пустим ее по рукам, и она превратится в такую же ходячую мертвечину, как мы все, но будет жить долго, очень долго, мучительно долго! Поверь, Марк, иная жизнь пострашнее смерти, особенно для таких нежных созданий, как королева. Душные норы вместо светлых покоев, холод и грязь вместо тепла и уюта, вонючая похлебка и тухлая вода на каждый день вместо изысканных кушаний и сладких вин. Вот когда она вспомнит о своих грехах, Марк! Отдай ее нам.
От рассказов сумасшедшего Ивроня затошнило, похоже, уже всех на площади, народ загудел недовольно, отодвигаясь все дальше и дальше от поганого сборища. А лицо короля Марка, продолжая темнеть, приобрело совсем бордовый, почти черный цвет. Изольда даже успела подумать, что с ним сейчас сделается удар. Но король совладал с собою и, улыбнувшись нехорошей улыбкой, выпалил:
– Бери ее, Слива!
А потом бросил стражникам:
– Развяжите!
И закрыл руками лицо, ставшее в тот момент поистине более страшным, чем все изъеденные проказою рожи перед помостом.
– Сожги меня, Марк! Лучше сожги! – заголосила Изольда, вне себя от ужаса и омерзения. – Сожги, ради Христа! Ради той любви, что была между нами, – сожги! Пощади, Марк!
Но Марк был глух, словно его уже и не было на площади. А может, и вправду не было? Инсульт – не инсульт, но приступ какой-то явно случился с немолодым уже правителем Корнуолла.
Прокаженные взяли Изольду в плотное кольцо и, шаркая в пыли, ворча, бренча, гогоча, улюлюкая и хрюкая, двинулись вверх по дороге, идущей к лесу. Странная это была картина: ни один урод не подошел к королеве вплотную, словно какое-то защитное поле оберегало ее от заразы. В действительности таков был приказ Сливы: никто не трогает сдобную булочку раньше вожака, а вожак хотел насладиться ею в тиши лесов и не наспех.
– Стоять, подонки! – прогремел Тристан, выезжая на лесную дорогу и содрогаясь одновременно от гадливости и лютой злобы. – Сейчас вы отдадите мне Изольду, или я вышибу мозги из всех ваших голов!
Прокаженные завизжали в страхе при виде такого грозного и знаменитого на всю Британию рыцаря, как Тристан. Слива только любил рассказывать о жизни, которая страшнее смерти, в действительности он и его собратья по несчастью так же, как и нормальные люди, цеплялись за эту жизнь всем, чем только могли. А в силу слабости своей и скудоумия еще больше прочих боялись смерти. Многие, да что там многие – большинство бедолаг увечных бросились врассыпную, открывая Изольде путь к бегству, но она была слишком напугана, чтобы бежать. И к тому же вокруг Ивроня собралась группа наиболее крепких и наглых уродов – человек десять – пятнадцать, готовых сразиться за свою добычу.
– К бою, братья мои! К бою! – визжал осатаневший Ивронь. – Он один, а нас много! Мы победим!
Они размахивали костылями, деревянными руками и культями, и Тристану казалось, что вот еще мгновение, и в него полетят не только палки, но и смертельно опасные части тел прокаженных – распухшие или истлевшие ладони, уши, носы, языки, половые члены, а возможно, даже глаза и целые головы. Этот кошмар был едва ли не осязаем, и он уже готов был взмахнуть тяжелым острым мечом, забыв о своем достоинстве рыцаря, которому не к лицу драться с больными и убогими, когда из-за деревьев налетел спасительным ураганом верный оруженосец Курнебрал и, разметав словно сошедшую с полотен Босха, догнивающую гвардию, двум или трем из них, начав, разумеется, со Сливы, проломил черепа тяжелой палицей. Тристан запомнил на всю жизнь, с каким странным ухающим звуком погружалась палица в их грязные мозги, словно с размаху опускался топор на трухлявый пень, который уже светится по ночам…
Они все трое очень долго и тщательно отмывались потом в лесном озере, терли друг друга золою и обкуривались на всякий случай густым едким дымом можжевелового лапника. Все трое, даже Изольда, на которую не попало ничего, ни капли.
Глава двенадцатая,
Луша стала выть и рваться из комнаты еще в тот день, когда Тристана бросили в темницу. Когда же ее любимого хозяина повели на казнь, собака почуяла это за две мили и начала буквально бегать по стенам, а королевского доезжачего, принесшего ей пищу, едва не загрызла. Пришлось посадить далматина на толстую стальную цепь, прибитую костылем к тяжелой дубовой колоде. Луша как будто смирилась со своей участью, но еду брать по-прежнему отказывалась, смотрела на входящих к ней псарей печальными осуждающими глазами и по ночам выла так, что ей вторили не только другие собаки, но и все волки в округе.
Наконец король Марк не выдержал и сказал своим подданным:
– Отпустили бы вы ее с цепи, суку эту. Право слово, спать мешает ужасно.
– Отпустить никак нельзя, сэр, – ответили слуги. – Собака без хозяина – обиженная собака, на людей кинуться может.
– Тогда прибейте ее, – потребовал король, но вдруг словно спохватился, так как новая мысль посетила его. – Впрочем, постойте. Эта, прости Господи, Лоренс-Фатти-Ницца еще сослужит нам добрую службу. Спустите ее завтра ранним утром. Если кто из вас боится, возьмите мечи или в конце концов держите под прицелом стрелы, но отпустите собаку. И приготовьте самых быстрых лошадей и ищеек, чтобы проследить ее путь. Мои бароны поскачут следом. Так мы найдем Тристана, ведь только собака и может найти своего хозяина в таком огромном дремучем лесу, как Мюррей. Разве не знаете вы, что мой Мюррейский лес самый большой во всей Британии и искать там наугад человека – все равно что утлый челнок посреди океана?
Бароны, услышав о задумке короля, оценили ее по достоинству и поутру были во всеоружии.
Луша ни на кого кидаться не стала. Сосредоточенно и быстро, носом в землю, промчалась она от темницы до королевских покоев, оттуда в покои королевы, в баню и в отдельную комнату Тристана. Убедившись, что нет его нигде, вылетела на улицу, и только пыль поднималась за ней клубами. А у часовни встала как вкопанная, потянула носом воздух и нерешительно, будто и в самом деле с богобоязненным трепетом вошла. Долго обнюхивала алтарь, окно, тревожно подскуливая, высовывала морду наружу, вставала передними лапами на парапет, едва не свешивалась над кручей. Наконец выскочила, заметалась, забегала кругами, ища тропинку вниз, и как нашла – так и ринулась к морю, а там, в прибрежной полосе, опять очень быстро взяла след и полетела, полетела, словно на крыльях, до самого леса. Среди деревьев Луша начала оглядываться. Скачущие по дороге всадники явно не нравились ей, и когда собака Тристана наконец свернула в чащу, у преследователей возникли трудности. Лошади отставали, даже здоровые гончие кобели порою теряли юркого, легкого далматина. Лай раздавался иногда очень далеко, а иногда снова совсем рядом. Бароны со слугами в третий раз выехали на одну и ту же полянку, и старый, умудренный опытом конюший сказал: