Катализ, стр. 56

– Смешно, Брусилов. Ваши фантазии на уровне бульварного романа.

– А как насчет ампулы с вакциной, переправляемой в виде сибра? Это вы предусмотрели?

– Прекратите меня учить, Брусилов! – рассердился Папа Монзано. – Мы все предусмотрели.

И ведь они действительно предусмотрели все. Каждому проверили кровь. Внутренние передвижения по Пансионату ограничили предельно.

Все следили за всеми. И тем не менее каждый день кровь проверяли снова и снова. Для связи с внешним миром использовался теперь только один вертолет, и охрана ежедневно перетряхивала его с особой тщательностью. У вылетающих брали кровь перед самой посадкой и тогда же делали рентген. И это лишь то, о чем мы знали, хотя вообще-то нас, шестерку стерильных, полностью изолировали от всех.

В Пансионате сделалось противно. Не стало игр, прогулок, дискуссий. Осталась только работа, да и то не у всех. И еще пьянство. Это – у всех. Кому хотелось, конечно. А хотелось многим.

Появились даже наркоманы. Душно сделалось в Пансионате. И никто не знал, чем и когда это кончится. Даже Папа Монзано не знал. Каждый день меня доставляли к нему в кабинет, и он убеждал, убеждал, убеждал меня отказаться от Условия.

Тошнехонько было нам всем в те дни. Ох, как тошнехонько! «Вот уж действительно конец света», – шутил Угрюмый.

А потом все кончилось.

Исход

Утром, ни свет ни заря, позвонил по видео Папа Монзано и, обращаясь только ко мне, сказал:

– Брусилов, зайдите минут через двадцать. Без свиты.

Я обиделся. И еще мне хотелось спать. И еще – совершенно не тянуло на серьезные разговоры.

– Я – Бог, – ответствовал я. – Отныне я един в четырех лицах и, как Вы изволили выразиться, без свиты прийти не могу.

– Брусилов, не валяйте дурака, – только и сказал Папа Монзано.

А когда я вошел к нему в кабинет, там уже сидели двое, и оба были мне не знакомы. Один – в генеральском мундире, немолодой и краснолицый, второй – лет сорока, среднего роста, среднего сложения, в сером костюме и с очень бесцветным, на удивление незапоминающимся лицом. Ни тот, ни другой мне не представились.

Папа Монзано указал на кресло. И тогда, демонстрируя полное безразличие к этому сборищу, я сел, вынув из кармана сибр-миниморум, поставил его на стул, вырастил до весьма приличных размеров, подкармливая журналами со столика, извлек чашку кофе и сэндвич и невозмутимо принялся за свой завтрак. Ни один из присутствующих даже ухом не повел, и это, признаться, не могло не вызвать уважения.

Оказалось, ждали еще троих: слегка знакомых мне профессора-юриста, академика-психолога и, наконец, Угрюмова.

– Начнем? – спросил Папа Монзано, когда они вошли и молча сели.

Бесцветный кивнул. И Папа Монзано сообщил одновременно просто и торжественно:

– Дело в том, Брусилов, что наш институт завершил первый и, наверно, самый важный этап работы. Вчера мы были с докладом в ЦК.

Так вот, Брусилов, принято решение об организации в самое ближайшее время многосторонней встречи на высшем уровне. И Ваше участие в этой встрече будет необходимо. Поэтому сегодня вечером нас с вами, то есть меня, вас четверых и Ивана Евгеньевича вызывают наверх на предмет выработки общей программы действий…

Он еще продолжал говорить, а мне уже ударила в голову кровь и стучала теперь в висках радостными молоточками. «Свершилось, – думал я. – Наша взяла. Принято Условие Брусилова!» Конечно, вызов наверх мог означать что угодно, но международная встреча!.. Это нельзя было интерпретировать двояко. Условие Брусилова принято!

А это значит: мы победили.

А это значит: все будем счастливы.

А это значит: конец войнам, конец голоду, конец деньгам.

А это значит: сибр – именно то, что я и придумал, а не диверсия галактического разума, не происки дьявола и не социальная бомба замедленного действия. По крайней мере, это значит, что именно так считает абсолютное большинство ученых Пансионата. Иначе никто бы никогда бы не принял моего условия.

– … только попрошу Вас, Брусилов, – услышал я голос Папы Монзано и словно проснулся, – не воображайте себе, что это Ваш наивный шантаж вынудил правительство принять окончательное решение.

Надеюсь, с годами Вы поумнеете и все поймете сами, но мне хотелось бы, чтобы уже сейчас Вы не строили никаких иллюзий относительно Вашего «исторического» условия.

Папа Монзано выдвинул ящик стола и положил перед собой два маленьких сибра.

– Узнаете? Этот – из посольства Чада. А этот – с территории посольства ФРГ. Дешевые трюки, Брусилов. Сколько их было всего?

Я почувствовал, как внутри у меня что-то оборвалось. Что-то тяжелое и скользкое. Оно упало, вертанулось разок и вдруг как пошло, как пошло крутиться, стремительно набирая обороты. И вроде бы я хочу остановить этот проклятый маховик, но куда там! Поздно. Я понял, что сейчас совершу нечто непоправимое. Должно быть, глаза у меня сделались бешеные, потому что Папа Монзано стал вдруг подниматься из-за стола, а бесцветный напружинился весь, как перед прыжком и сделал короткое и очень понятное движение рукой.

В следующую секунду все стало на свои места. Я бы, конечно, и так сумел овладеть собой. А они… Они не знали этого, и сработала привычка сначала делать, а уж потом размышлять. Бесцветный саданул меня рукояткой пистолета по темени, и маховик во мне тут же остановился. Я заметил, что психологу явно не по себе от этого маленького приключения. Угрюмый же загадочно улыбался.

– Вы не могли найти все сибры, – сказал я.

Мне не было больно, и я был абсолютно спокоен.

– Могли, – мягко возразил Папа Монзано, – но мы не видели в этом смысла. Мы просто разыскали Светлану Зайцеву.

Я дернулся, и он добавил:

– Никто ее не трогал, Брусилов. В этом мы тоже не видели смысла.

Он сделал паузу, и я не мог не спросить:

– Но тогда в чем же Вы видите смысл?

– В чем? – рассеянно переспросил Папа Монзано и извлек из кармана пластиковую трубочку с пилюлями. Положив одну под язык, проворчал:

– И зачем я бросил курить – не понимаю. Так вы спрашиваете, в чем есть смысл. Видите ли, Брусилов, Вы не человек.

И после этой глубокомысленной фразы он замолчал надолго. Он смотрел на меня и вдумчиво посасывал свою таблетку. Потом продолжил:

– Вы посредник, Брусилов. И самое обидное, что ни одна сволочь не только в моем институте, но и во всем мире не знает – да и никогда, наверно, не узнает – чья же именно воля движет Вашими поступками. Я правильно говорю, Иван Евгеньевич? (Угрюмый кивнул).

Вот как, мой юный друг. А единственный смысл мы видим в том, чтобы сохранить человечество.

Он опять помолчал, словно израсходовал всю энергию и перед следующей частью монолога ему необходимо подзарядиться.

– Если мы примем предложенный Вами вариант, распространим по свету Ваши штуковины, человечеству, конечно, придется нелегко, но жить оно будет, а это главное. Как раз вчера мы закончили оценку всех последствий такого шага. А вот если мы откажемся…

Он полез за второй таблеткой, потом раздумал.

– Никто не знает, что будет тогда. Тысяча Пансионатов не сможет ответить на этот вопрос. И мы не хотим отвечать на него. Мы просто хотим жить. Все хотят жить, Брусилов. Вот как. И зря Вы так старались, машинки свои по помойкам разбрасывали. Не было у нас выбора. Теперь Вы понимаете это, Брусилов?

– Нет, – признался я честно, – не понимаю.

Как-то весь этот апокалипсис не умещался у меня в голове. И главное, ведь я-то знал, что они заблуждаются, что я – человек, существо со свободной волей, полноправный хозяин всех своих невероятных способностей. Как было разубедить их? И стоило ли?

– Не беда, – сказал Папа Монзано, – у вас еще есть время, – он улыбнулся своей случайной, но довольно тонкой шутке. – А сейчас я хочу передать слово товарищу полковнику.