Катализ, стр. 52

И я швырнул ей свою ковбойку – первое, что попалось под руку.

Ковбойку она застегивать не стала, а завязала узлом на животе, и получилось такое декольте, что я опять чуть со смеху не помер.

– Ты хоть рукава закатай, – посоветовал я, – а то будто только сегодня из психушки.

Наконец, она убежала. Теперь я был уже способен вылезти из постели и, зябко поеживаясь, хоть было совсем тепло, направился в ванную. На полдороги мне подумалось, что надо надеть трусы (мало ли кто войдет) и я вернулся. Но и моих трусов в спальне не было.

Движимый каким-то подсознательным ощущением, я прошел в кабинет.

Трусы лежали на полу, возле кресла. А все помещение было обильно усыпано страницами моей рукописи. На столе, среди сильно измятых листов, лежали Ленкины трусы. Здесь же лежала ее майка. В памяти начали медленно проявляться картины давешнего веселья.

И тут дверь в гостиную с шумом отворилась, и Ленка, качающаяся под тяжестью ноши, грохнула на пол пластмассовый ящик с двадцатью запотевшими бутылочками, села рядом и блаженно зажмурилась. И у меня от предвкушения гулко заколотилось сердце, но сначала я решил сообщить новость:

– Малышка! – торжественно произнес я. – Я нашел твои трусы. Они были на письменном столе.

Ленка уже схватила бутылку и яростно открывала ее зубами, не в силах более ждать.

– На письменном столе? – сказала она, выплевывая пробку. – Оригинально!

Она, не отрываясь, почти осушила бутылку и, шумно выдохнув, начала хохотать. Видимо, тоже вспомнила вчерашнее.

– Виктор, – говорила она сквозь смех, – но почему именно на письменном столе?

– Не знаю, – сказал я, – просто так захотелось.

И мы стали хохотать вдвоем. Мы даже не услышали, как вошли Альтер с Аленой. Алена выглядела экстравагантно. На ней были огромные, не по размеру кроссовки с болтающимися шнурками, яркие спортивные трусы и мокрая насквозь и потому почти прозрачная кофточка, едва достающая до пупка. Альтер был практически голый, если не считать большого махрового полотенца в качестве набедренной повязки.

Оказывается, они увидели на лестнице Ленку с ящиком и тут же ощутили жгучую жажду. А еще они пришли к нам мыться, потому что у них в номере какой-то шутник завязал душ узлом, труба лопнула, вода брызжит во все стороны, только не туда, куда надо, и теперь, как сказал Альтер, у них даже кошку не вымоешь. Ленка спросила, почему именно кошку, на что Альтер ответить не смог, а я напомнил ему, что он и есть тот самый шутник, что это по его идее мы вдвоем завязывали узлом шланг, причем были уверены, что это ванная комната в номере Угрюмого, и тут уже смех поднялся несусветный.

Ленка держала в руке третью по счету бутылку, рука у нее дрожала, и фанта выплескивалась на грудь, и на мою ковбойку, и на джинсы, и кто-то из нас вспомнил «золотой дождь» Пьетро Меннеа на московской Олимпиаде, и мы принялись поливать друг друга фантой, и это сумасшествие, это бесшабашное веселье казалось верхом счастья.

Никогда после я не испытывал ничего подобного.

А потом мы вымылись, прилично оделись и спустились в ресторан. И там, за столиком в углу сидел Угрюмый и деловито ел яичницу. Когда мы вошли, он как-то странно посмотрел на меня. Так странно, что мурашки по спине пробежали. И хотя потом мы еще почти полчаса сидели вчетвером посреди зала, так же беззаботно шутили и хохотали, пили крепкий до кислоты кофе, ели какие-то восхитительные, тающие во рту пирожные, то есть хотя мы по-прежнему звонко радовались жизни и старались ни о чем плохом не думать, все же именно тот странный взгляд Угрюмого положил начало новому – вечному периоду моей жизни.

И было так: Угрюмый подошел к нашему столику, пододвинул стул и сел.

– Есть мнение, ребята, – сказал он тихо и просто, – что вы бессмертны.

Я почувствовал, как у меня сразу пересохло во рту, и сумел только выдавить сипло:

– Это… твое… мнение?

– В том числе и мое, – подтвердил Угрюмый.

И в тот же момент словно бесшумно опустился стеклянный колпак. Все звуки ресторанного зала исчезли, а все жующие человечки за столиками стали как будто игрушечными.

«Вот оно, – подумал я, – вот оно», – глядя на круглые, как блюдца, Ленкины глаза, на приоткрытый рот Алены, на мятую салфетку в руках Альтера.

А что, собственно, оно? Разве я ждал этого? Да, ждал. Я ждал расплаты. Настоящей расплаты. И она пришла. Бессмертие.

Бессмертие, которое было смешным в рассказах Шекли и дьявольски заманчивым в романах Саймака. Бессмертие оказалось страшным.

Исключительность. Одиночество. Бесконечные смерти друзей. Холодная бездна будущего. Желание умереть и удвоенный, утроенный страх смерти. Необъятный поток информации. Безумие.

«Спасибо, Апельсинчик, – думал я, – спасибо, родной».

А Альтер проговорил с усилием:

– Ка… конь… коньяка…

И Угрюмый потребовал громко, на весь зал:

– Коньяка для великой четверки!

Я был благодарен ему за то, что он не крикнул «для четверки бессмертных», хотя, наверно, он просто не имел права крикнуть такое.

Лариса

Когда Угрюмый вызвал меня к себе, я сразу почуял неладное. И, как бы защищаясь, начал с шутки:

– Что, удалось доказать, что палец Брусилова, будучи сглодан собакой, на выходе из нее вновь превращается в палец Брусилова?

– Садись, – сказал угрюмый, – разговор долгий.

Я сел.

– Когда ты обнаружил свои регенеративные свойства?

– Через два дня после контакта.

– Плохо. Как ты объясняешь возникновение этих свойств?

– Апельсин сделал меня бессмертным, чтобы я всегда управлял им.

– Очаровательно. А Лену зачем? Шутки ради?

– Ну, как тебе сказать, чтобы я не скучал, наверно…

– Изумительная мотивировка! А знаком ли ты с гипотезой передачи регенеративных свойств половым путем?

– Не согласен с этой гипотезой. Грубовато для Апельсина, полагаю, что меня и жену он сделал бессмертными одновременно.

– Но это же все лирика. Необходим эксперимент.

– Какой эксперимент?

– Эксперимент по передаче регенеративных свойств половым путем, – терпеливо повторил Угрюмый свою формулировку.

– Кому? – глупо спросил я.

– А это имеет значение? Вообще есть кандидатура.

– По-моему, не стоит, – сказал я.

– Почему не стоит?

– Ну, просто не стоит – и все.

– Детский сад, – пробурчал Угрюмый. – Ты пойми, я должен полностью восстановить картину происшедшего.

– Ты ничего не восстановишь. Идея ахинейная. Может быть, я смогу передать бессмертие мысленно.

– Попробуй, – предложил Угрюмый.

Он швырнул мне оранжевый шар, лежащий на столе.

– А ты хочешь стать бессмертным? – спросил я.

– Я хочу узнать истину, – ответил он, и в его устах слова эти не звучали высокопарно, а были просто объяснением.

– Хорошо, – сказал я, держа шар в руках, – положи ладонь сверху.

Вот так.

Я старался, но это было глупо, особенно глупо, потому что благодаря Светке я уже познакомился с другим методом. И было противно врать. Но я не мог иначе и изо всех сил упрашивал Апельсин сделать Угрюмого, если не бессмертным, то хотя бы просто монстром.

– Все? – спросил он.

– Все, – сказал я, и он порезал палец.

– Блестящий метод, – съязвил Угрюмый, беря пузырек с БФ-ом.

Палец непрерывно кровоточил.

– А ты случайно гемофилией не страдаешь? – пошутил я на закуску.

– Нет, – серьезно ответил Угрюмый. – Но ты понял, наконец, что эксперимент нужен.

– Но ведь и ты меня пойми! – взорвался я. – Да, я монстр. Я соглашаюсь тут черт знает на какую вивисекцию и прочие измывательства. Но спаривать меня, как какое-нибудь животное, как распоследнего хряка, это уж, извини, слишком!

– А почему «как»? Мы все животные. Человек – это животное, ты плохо учил биологию в школе. А хряков, между прочим, сейчас не спаривают, а на бревно гонят, а потом свиноматок искусственно осеменяют.