Катализ, стр. 29

Кто знает, по какому пути пошел бы мир, если бы тогда, тридцатого апреля в пустом троллейбусе возле нашего института, Женька не обратился ко мне со словами: «Брусника, слушай. Написал замечательные стихи»?

Я не помню, чем закончился наш разговор, что именно ответил я на рассуждения Женьки о нереальности изобилия, но я помню, что именно тогда – и это было как озарение – я вдруг понял, что изобилие возможно, что оно реально, что оно вполне укладывается в современную физическую картину мира, причем изобилие абсолютное, исключающее нехватки любого рода, и ключом к этому изобилию является та самая между прочим упомянутая мною «хреновина», безграмотно названная гомеостатом третьего рода, которая делает что угодно из чего угодно. 

Рождение идеи

Вторым великим днем мне хочется назвать двенадцатое июня.

С самого утра я торчал в институте, потому что помогал Женьке обсчитывать курсовой проект. Машинка у нас с ним была одна на двоих, а Женька был большим разгильдяем, поэтому выходило всегда так, что сначала я делал свои расчеты, а потом мы вдвоем делали расчеты для него. Он ухитрялся оставлять все дела не то что на последний день, а иногда буквально на последний час. А теперь ему и вовсе было не до учебы. Шла подготовка к экспедиции, до начала ее оставалось чуть больше месяца. В общем считал я, а Женька только переписывал все своим почерком и параллельно развлекал меня рассказами о предстоящем событии, причем поминутно бросал писать, а иногда даже хватал листок бумаги, набрасывал на нем схему маршрута… или рисовал конструкцию «розового гроба», или принимался объяснять устройство тепловых развязок спецсосуда. В общем мы провозились гораздо дольше, чем я планировал, времени на то, чтобы почитать конспект по автоматике, у меня не осталось, и, злой на себя и на Женьку, я к трем часам поплелся на экзамен.

Каким-то чудом (впрочем, я знаю, каким: женщина-экзаменатор помнила меня по прошлогодней практике, где я ходил в лучших) я сумел выкрутиться на четверку, и страшно довольный и словно пьяный слегка от успеха и бессонной ночи, а ночи перед экзаменами всегда у меня были бессонными, я еще долго мотался по институту, болтал со знакомыми ребятами и девчонками, часа полтора просидел в редакции «Химика», обсуждая готовящийся к выходу номер, посвященный экспедиции Станского и Чернова. Домой не спешил: Ленка, получив пятерку по политэку, уехала к родителям и рано вернуться не обещала. Но когда я приехал, она уже возилась на кухне с ужином и радостно сообщила, что дядя достал ей шикарные штаны всего за сто двадцать рэ, и хотя мы совершенно не представляли, где взять их, эти сто двадцать рэ, настроение было отличное, и вспомнив дядю, мы вспомнили и подаренную им еще к свадьбе и до сих пор нами не опустошенную бутылку «мартеля», и было решено, что это как раз тот случай, когда по поводу удачного дня следует заварить хорошего кофе и попить его с французским коньяком.

И ужин получился на славу. А когда я опрокинул в чашку последнюю рюмку «мартеля» и с тоской поглядел на пустую теперь бутылку, мне вдруг пришло в голову, что было бы очень недурно увидеть ее вновь полной. «Нет, лучше две полных бутылки», – подумал я. Две бутылки как-то больше импонировали моему воображению. И, сделав стремительный скачок в мыслях, я вдруг впервые понял, что идея устройства, делающего что угодно из чего угодно, не обязательно должна воплощаться в форме гигантского многоцехового предприятия.

Мне вдруг увиделась почти карманная модель этого синтезатора, этой копировальной машины для умножения по мере надобности числа бутылок с «мартелем». Такая модель была бы вершиной кибернетической мысли.

– Слушай, Ленк, – сказал я, а не заняться ли мне кибернетикой?

– А почему ни этой, как ее, неравновесной термодинамикой? – откликнулась Ленка. – Или, скажем, молекулярной генетикой.

– Потому что я хочу сделать машину, которая будет все копировать.

– Зачем? – не поняла Ленка.

– То есть как «зачем»?! Ты не понимаешь. Она ведь будет ВСЕ копировать. К примеру: берем бутылку (я взял бутылку), запихиваем ее в машину (я спрятал бутылку под стол) и на другом конце получаем точно такую же (я перехватил бутылку в другую руку и вытащил ее из-под стола).

– А первая бутылка? – спросила Ленка, внимательно следившая за моими манипуляциями.

– А первая остается как ни в чем не бывало.

– Значит, вторая получается из ничего.

– Зачем же, машина потребляет энергию…

– И все электростанции Советского Союза работают три года, чтобы сотворить одну бутылку «мартеля».

– Ну, Малышка, с тремя годами ты, пожалуй, махнула, но в принципе, безусловно, права – так нерентабельно. Однако ты не дослушала.

Машина будет сама производить энергию, превращая в нее эквивалентную массу воды, воздуха, песка, навоза, если угодно.

Ленка смотрела на меня задумчиво и сочувственно.

– Виктор, ты это только что придумал?

– Не совсем. Но в общем да. А что?

– Ну, если б ты это давно придумал, ты бы уже успел три раза забыть свою гениальную идею. Это же чушь собачья.

– Не чушь, – обиделся я. – Первое начало термодинамики на месте?

На месте, принцип Лавуазье-Ломоносова и тот соблюдается.

– А второе?

– Что второе?

– Второе начало термодинамики.

– Этот жалкий законишка о неубывании энтропии? Да его попы и капиталисты придумали! Это же просто околонаучный припев к апокалипсису, термодинамический гимн концу света. Никогда я его не признавал и признавать не буду.

– Виктор, ты позер, – нарочито в рифму сказала Ленка.

– Я не позер, а великий борец за уменьшение энтропии.

– Борец! – хмыкнула Ленка. – Оглянись назад.

Я оглянулся. Позади меня был мой письменный стол, заваленный тетрадями, книгами, сигаретными коробками, листами, ручками, полиэтиленовыми пакетами и прочей мурой. Венчала груду мятая рубашка. И через весь стол змеился шнур от погашенной настольной лампы. А дальше, позади стола, был черный провал окна в разрыве пестрых зеленых штор. Я ничего не понял.

– Энтропия наступает, – сказала Ленка зловеще.

И мне вдруг стало страшно. Черный кусок неба был окном в тепловую смерть. По ту сторону жизни колыхался безбрежный и неодолимый океан холода. Энтропия наступала.

– Поубавь-ка ее на своем столе, – добавила Ленка.

– Тьфу на тебя! – я встряхнулся и сразу почувствовал обиду: такую шутку принять всерьез – заучился видать совсем. – Ладно, Малышка, посмотрим еще, как ты запоешь, когда весь мир будет говорить о моем изобретении. Представляешь – универсальный синтезатор Брусилова!

– Представляю, – сказала Ленка.

И тут зазвонил телефон. Это был Славик. Мы с ним не виделись тыщу лет, и за это время коллекция его сильно выросла. Так что, старик, сказал Славик, если у тебя есть что-то обменное, набивай карманы и лети ко мне. А у меня было что-то обменное, и даже не кое-что, а довольно много, и, отойдя от телефона, я тут же принялся разбирать свои монеты. Разговор был прерван, Ленка благополучно забыла о моей «гениальной» идее, но у меня именно после этого разговора не было дня, чтобы я в той или иной связи ни вспоминал о «синтезаторе Брусилова». И, черт возьми, я не берусь сказать, по какому пути пошел бы мир, если бы тогда, двенадцатого июня, я и Ленка не решили попить кофе с дядюшкиным «мартелем»!