Метка Лилит, стр. 8

Небо было яркое, как никогда. Медведица была похожа не на ковш, а на ковер-самолет, который спускался к ним, чтобы унести в далекие чудесные края, потому как они замечательные борцы, проверенные кровью.

Но было и другое. Какой-то не то стыд, не то боль, не то червяк в душе: саднит, саднит… Они даже стали по-тихому расходиться, но раздался свист, и прямо через костерок перепрыгнул Аркашка Путинцев. Невысокий, некрасивый, с жесткими, плохо подстриженными усами и маленькими колючими глазами. В сущности, он был пахан их округа, жестокий, злобный, темный, как погреб, если заглянуть в ляду быстро и неожиданно. Непокорных он бил сразу промеж глаз маленьким, но железным кулаком. Он искал себе красивую кликуху. Типа Арнольд, Бен Ладен, Тельман, но «Игрок» пристало само собой, – он был классный преферансист.

И была у него мечта, красивая не сказать как – стать актером. Перед тем как подвигнуть мальчишек на убийство Саида, он читал им отрывок, который подготовил к поступлению во ВГИК. Читал звонко, откинув правую руку.

«Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, – тот, который отрубил голову ханше. Увидев нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне, кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас – двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили». Все глаголы смерти он произносил с особой страстью. Знал бы Лев Николаевич…

Мальчишки Толстого не читали. Но чтение Аркадия произвело впечатление. «Как классно говорит! Надо же…»

Здесь и сейчас

Был поздний вечер. Муж слушал «Эхо Москвы», а я «слышала» отрывок из «Хаджи-Мурата». Я выключила радио и сказала мужу, что где-то близко подростки готовятся к большой бойне, только не знаю, где.

– Везде, – сказал муж. – Мир переполнен смертью.

И только тут я рассказала ему про человека, которого поила кипятком, получив взамен камень. Честно, я стеснялась своей истории, раз уж подумывала о психиатре. Муж взял мой горячий камень, тут же отдал его мне и подошел к моему столу, который был завален камнями Коктебеля и Пицунды. Камни были холодные и бесстрастные, как всегда, кроме одного. Мне подарила его подруга-волжанка, найдя где-то в районе Хвалынска, там, где рыли Саратовское водохранилище. Плоский, серый, некрасивый обломок других эпох имел след, отпечаток то ли бабочки, то ли птичьего крыла. А сейчас старик-камень был раскален, и след на нем стал цветным, голубовато-сиреневым… Явно след бабочки. Муж сказал, что давно наблюдает за камнем, даже проверял его на радиацию. Камень был здоров, а главное, он был живым. Что он видел, или слышал, или чувствовал – Бог весть. Но я-то знала точно. Я слышала «Хаджи-Мурата» и дыхание людей.

– Апокалипсис, детка, – сказал муж. – Должно быть возмездие. Посмотри людям в глаза – в них ненависть и зло. Фактор икс – помнишь, говорил Сережа? Вот почему по нас плачут камни древности и мертвые бабочки. И боюсь, мы не найдем этот таинственный фактор «X».

Где-то в России…

Аркадий искал очередную жертву. На улицу с пустым ведром вышла соседка Саида. Ножик был пущен ей в самое горло, и ей ничего не оставалось, как захлебнуться собственной кровью. Он ушел смеясь. «Какое простое дело. Никто не видел. Никто не слышал».

Теперь можно и во ВГИК, теперь у него есть настоящая сила. Прямая до жестокости мать говорила, что если у него так чешется в заднице, то надо попробовать в какой-нибудь рабочей студии. ВГИК требует внешности, а он носит лицо невыразительное (сказать, что некрасивое, она все-таки остерегалась). «В кино нужны глазки – пых, губки – ах, и чтоб мордочка играла сама, еще до того, как ты рот раскроешь (так представляла себе мать внешность киноартиста). А со сцены – поди разберись, хорош ты или плох, на тебе ж килограмм грима лежит и весь ты затянут по мерке».

Он изучал себя в зеркале. Отрастил усы, волосы зачесывал строго назад, чтобы увеличить лоб и глаза. В общем, он вполне был доволен собой, и мать не послушал. Пошел во ВГИК.

Кусок из «Хаджи-Мурата», часть которого он читал мальчишкам, произвел впечатление страстью и искренностью. Он перешел во второй тур. Он собирался преподнести матери сюрприз: как обошел разных красавчиков «ах» и «пых».

Их многоэтажка, единственная в поселке, стояла между железной дорогой и базарчиком.

Базарчик торговал разливным подсолнечным маслом, жареными семечками, квашеной капустой и двух-, трехдневными полуслепыми котятами. Аркадий любил покупать их всех, и шел потом на железную дорогу. Там он складывал котят на рельсы. Некоторых, шустроватых, приходилось привязывать веревкой.

Это был класс! Мчащаяся электричка – и беспомощные зверюшки. Но в этот раз ему крупно не повезло: его застала компания грибников. Вначале они не поняли, чего копошится на рельсах парень. Не диверсант ли? Но кто-то услышал писк. На минуту растерялись. Электричка была уже близко. Тогда девчонки стали снимать котят, а парни успели ухватить Аркадия. Били по-черному, так что три месяца Аркадий пролежал в больнице, леча переломы, гематомы, а главное, психику. Приходивший консультант сказал, что, будь его воля, он бы больному тут же повязал руки. Парень – за пределами добра и зла, и лучше всего смотрелся бы в изоляторе.

Но возмутилась мама: мальчик тихий, прошел первый тур ВГИКа, а бандиты испортили год учебы. И все же (черт его знает, как происходят эти тонкие связи людских наблюдений и соображений), к битому Аркадию намертво прилепилась кличка Кошкодав. Возвращаться из больницы после всех этих слухов было срамно. И он стал проситься в Чечню. Но как ни бардачно устроена вся наша жизнь и медицина, кое-где какой-то порядок тем не менее чтится и где-то кое-что записывается крупными буквами. Парень был поставлен на учет в психдиспансере, и военкомату именно в этот раз было строго-настрого приказано не покупаться ни на какие взятки и психов в армию не брать.

И жил безумец на свободе, потому что на этом кое-какой порядок и кончался, а, кроме котят, ничего за ним замечено не было. Ну, три-четыре мордобоя, и говорить не о чем. Про соседку Саида ведь не знал никто.

Аркадий решил ехать на Кавказ сам. Он задумал подвиг. Он подойдет к Олесе и предложит передать письмо ее родным. На самом деле он собирался взорвать всех беженцев в ингушских лагерях и примкнуть к Буланову. Чуял: это его кровь, его братан. Котята на железной дороге уже казались детской глупостью, равно как и ВГИК, от которого в голове остался только отрывок из «Хаджи-Мурата». С утра до вечера Аркадий смотрел боевики, а родители трандели, что надо идти работать, пока они в силе и могут ему помочь. «Начните большую войну», – отвечал им Аркадий мысленно. И, что странно, никогда не видел себя убитым, раскромсанным, поддетым на крючок. Он был жив всегда. Он был вечен.

Идя по улице, он отбраковывал людей. Ему не нравились красивые, высокие, ему не нравились веселые или просто улыбчивые, он терпеть не мог быстро идущих с портфелями парней с сосредоточенными умными лицами. Таких было все больше. От них хорошо пахло, они носили длинные черные пальто или стильные куртки на клепках. Он, как зверь, чуял, что это новый народ, который где-то там надавит – и прекратит войну. Те, что в ватниках и ушанках, завязанных шнурками, те, что, притопывая возле пивных, просят копеечку, – этот народ был его. Этот нищий, никому не нужный народ, как и он, любил войну, кровь, он тоже убивал собак и вешал кошек. И он подавал копеечку просящим оборванцам, угощал от щедрот единомышленников, приласкивал мальчишек.