Грачи улетели, стр. 27

Лежа потом на спине и глядя в потолок, он не испытывал угрызений совести, наоборот – тихое злорадство им овладевало: вот тебе наш ответ, Елена Григорьевна, будешь и дальше пилить, Силовая Структура? Я ведь существо не только социальное, но и биологическое, размышлял Борис Петрович по существу проблемы. Я такой. Виктория закурила. Бориса Петровича посетила мысль о некоторых соответствиях, он вспомнил подругу Тепина.

– Дядя Тепа… у него эта самая… немка…

Слова не торопились выговариваться. Мысль была интереснее слов. Двойная Победа пустила дым в потолок.

– А я знаю. Катрин.

– Ты ведь тоже… это самое… немка… Как все симметрично!..

– Я не настоящая!

– Настоящая! Нет!

Вдруг Виктория вскочила на ноги и, не набрасывая халата, в чем была (то есть ни в чем) стала быстро собирать вещи.

– Все! Медовый месяц! В Крым! Прямо сейчас!

– Какой Крым? – ужаснулся он, не очень-то ужасаясь. – У меня школа, семья…

– Какая школа-семья? Лето, каникулы, отпуск!

– У меня отпуск только через… несколько дней…

– Сейчас у тебя отпуск! Все! На вокзал! Есть паспорт?

– А деньги? У меня нет денег… с собой.

– Двести семьдесят баксов, – сказала Виктория, доставая из-под шкафа косметичку с заначкой. – На билеты и купим дом.

– На дом не хватит.

– Хватит. Займем. У меня пол-Крыма знакомых.

– Но билеты… Южное направление…

– Электричками!.. На лошадях!.. Автостопом!.. Боже, что же я делаю? – думал Борис Петрович. Хотя ничего не делал еще. Воля! Воля! Вуаля!

– В Крым, в Крым, – повторяла Двойная Победа. В тартарары, думал Борис Петрович. В тартарары.

Катрин не понимала, что происходит. Почему, почему не возвращаются письма? Такого не может быть. Такое может быть только в России. Словно действительно уходят письма куда-то туда, в никуда, – в самом деле, в безответное прошлое.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ,

на главы не разбитая

1993 год, февраль месяц. Если быть точным, где-то середина февраля, а чтобы еще точнее, надо справляться в астрономическом календаре. Первая четверть луны.

Брест уже больше года был заграницей. Правда, за этой границей продолжали говорить по-русски. Только русскую речь и слышали в Бресте, вывески на вокзале тоже были по-русски, а в буфете принимали рубли.

Чибирев остался с тяжелыми сумками на платформе, а Щукин отправился искать “мост”. Искомый объект обнаружился, к счастью, сразу же за вокзалом, он не был выдумкой Дяди Тепы, он был наяву, всамделишный, воплощенный в железобетоне, и был похож на тот питерский путепровод, недалеко от которого сторожил Щукин то фанеру, то олифу, то что-нибудь еще. Сразу же повеяло чем-то родным, не иноземным. Однако двухэтажного автобуса под мостом не стояло. Автобус, о котором Дядя Тепа сказал “увидите”, отсутствовал или был невидимым. Двое стояли, мужчина и женщина, рядом сумки и чемоданы. Ясно, что ждут. Щукин подошел и спросил, нет ли здесь где автобусной остановки. “Есть”, – сказал мужчина. “А где?” – спросил Щукин. “Смотря куда”, – отвечал мужчина уклончиво. “В Германию”, – сказал Щукин. Мужчина помолчал, подумал о чем-то и, отвернувшись к покрытой снегом насыпи, сказал: “В Германию будет тут”. В свою очередь помолчав, Щукин спросил: “А когда?” – “Скоро”.

“Скоро” наступило через полтора часа. К этому времени сюда подтянулись другие пассажиры. Чибирев и Щукин перетащили вещи и в ожидании двухэтажного автобуса оба непрерывно курили. Они не были уверены, что их возьмут без денег. Автобус пришел действительно двухэтажный. Оба водителя были в белых рубашках. Оба говорили по-русски без акцента, легко. Залезая в автобус, пассажиры платили им по сто пятьдесят марок за себя и еще добавляли за вещи. “А за нас должны там заплатить, – сказал Чибирев, – вас предупредили, наверное?” – “Залезайте”, – сказал водитель. Другой, когда поставили сумки в багажное отделение, хотел передвинуть одну и не смог с первой попытки. “Ни хера себе, дрова везете?” Щукин едва не сказал что, но сдержался, а то не поймут. Он сел у окна. Чибирев сходил в буфет на железнодорожный вокзал, купил две ватрушки в дорогу и шесть вареных яиц. По ту сторону границы яйца, как и любая другая еда, будут стоить в несколько раз дороже, чем здесь. Автобус еще стоял больше часа, пассажиры все подходили.

В основном это были немцы, “наши”, из Казахстана, – средних лет и пожилые люди, они замысловатыми путями добрались до Бреста, и теперь им предстояло выехать в Германию, где уже обосновались их дети, в большинстве своем не говорящие по-немецки. На вид они все были обычными русскими работягами – трактористы, строители, – мужики с грубыми щербатыми лицами и болезненно полные женщины, всю жизнь пахавшие более чем “от звонка до звонка”. Их приглушенная речь отличалась (от языка Щукина и Чибирева) иным строем ударений и знаковым “ложить”, издевательски частым для эстетского уха. В их простонародном говоре слышалось южнорусское гыканье, то самое гх, которое наша интеллигенция однажды перестала прощать Горбачеву. Впрочем, какой Горбачев в девяносто третьем году – когда и фамилию эту все рады были забыть и никто не знал уже, кто ж управляет на самом деле страной и есть ли страна, и какая, и где, и кто мы сами такие, которые ее, раз есть она, населяем? И что такое “наша интеллигенция” в девяносто третьем, когда замечталось вдруг всем стать буржуа? И заспешили учителя и технологи стать буржуа, боясь опоздать, и не знали, как это сделать.

Ни Щукин, ни Чибирев сами не знали, можно ли вывозить то, что им надлежало вывезти. Может – можно, может – нельзя. Наверное, можно – штуку-другую, но в количестве, вместившемся в их сумки и рюкзаки, пожалуй, все же нельзя.

“Этим автобусом слона провезете, – говорил Дядя Тепа, когда из Германии позвонил домой Чибиреву. – Не проверяют”.

Проверяли, однако. Но не всех. Они были третьими на таможне; первый автобус пропустили, кажется, сразу; второму велели отъехать в сторону. Щукин положил руки на подлокотники и, пошевелив туловищем, вписался в кресло, как в самолетное – на взлетной полосе, а Чибирев угрюмо наблюдал в окно за автомобильной очередью: у “москвича” на площадке досмотра были открыты все четыре дверцы, с водительской уже сняли обшивку.

Всех попросили выйти из автобуса и пройти паспортный контроль. Девушка, проверяющая чибиревскую декларацию (восемьдесят семь смешных долларов – предполагалось, что обратный путь обоим оплатит Дядя Тепа на месте), строго спросила:

– Вы зачем над е две точки поставили? У вас в паспорте е, а не ё.

Чибирев никогда не писал “Чибирёв”, а тут вдруг поставил точки над е: “Чибирёв Б. П.” – должно быть, от переизбытка чувства ответственности.

Он ехал за границу впервые. Щукин – тоже.

– Исправить? – спросил Чибирев.

– Не надо.

– Редкая фамилия, – сказал Чибирев и услышал:

– Моя бабушка была Чибирева.

– Правда? Никогда не встречал Чибиревых!.. Слушайте, она до войны не в Ленинграде жила? Она не работала бухгалтером на заводе мясокостной муки?

– Нет, она из-под Минска. Счастливой дороги.

– Подождите, со мной товарищ едет, – не уходил Чибирев, – он как раз рядом с тем заводом работает… на котором однофамилица… вашей бабушки… Ну ладно, спасибо. – Отошел.

Водитель открыл багажное отделение, и таможенник, вонзив в автобусное чрево луч фонарика, стал помешивать им темноту, словно действительно надеялся обнаружить незаконно погруженного слона; сумки и чемоданы, похоже, его не интересовали.

Тронулись, в конце концов. Пересекли границу. Водитель повеселел, перешучивался с напарником; они ведь тоже везли что-то свое, скорее всего сигареты, две характерные коробки одна на другой, в общем-то на виду, стояли за туалетом (был в автобусе туалет), Щукину и Чибиреву горя не было до чужой контрабанды. Пассажиры обсуждали дела пограничные.

– Вот, – слышали Щукин и Чибирев, – десять дней назад шмон был, все вещи перевернули. Может, наркотики, может, антиквариат искали. Ясно, что по наводке. У меня сестра ехала – ваучер отобрали. Нельзя.