Ярость, стр. 53

Постовые сбивались с ног, направляя поток машин по другой улице. Демонстранты перекрыли улицу, подогревая себя криками, сгруживаясь, как овцы, чтобы если какой водитель, озверев, решится пустить машину на толпу, то чтобы попасть под удар не одному, а всей массе. Не то что на миру смерть страшна, христианам она всегда страшна, а удар распределится на всех, можно отделаться синяком, зато всю жизнь ходить в героях.

– Церковь наносит ответный удар, – сказал Володя.

– Если бы церковь, – буркнул я.

– А кто же?

– Чистые души. Церковь даже с петлей на шее не способна поднять жирный зад… Это как с двумя лентяями, что лежали в горящем сарае, терпели, и только когда загорелась одежда, один слабо вскрикнул: «Горим…», а второй тихонько попросил: «Соседушка, крикни и за меня «Горим!». Да что там, церковь даже не крикнет. За нее кричит это людье. Хорошее людье. Чистое, недалекое. Не видевшее мира, не читавшее других книг, не слушающее других людей. Мы любим таких, всем нам приятно общаться с хорошими людьми, что глупее нас.

Он посматривал на меня недоверчиво, на чистом лбу собрались морщинки.

– Я поеду по Кольцу, – сообщил он. – Хоть дальше, зато нет перекрестков… да и никакие демонстранты там не перекроют.

Машина неслась уверенно, мощно, мотор не гудел, а едва слышно мурлыкал, меня уютно вжимало в мягкое сиденье, но на душе была горькая безнадежность.

Соберемся, опять будем говорить о НАТО… И я буду говорить. Хотя я-то понимаю, что дело не в НАТО, что продвижение этого военного блока к нашим границам – это не угроза нападения, а куда страшнее и хуже… Это результат уже одержанной победы!

И Краснохарев, и его блестящий ученик, что держится так скромно, Усачев, и Коган, Коломиец, Яузов… никто из них не понимает, что на смену атомным бомбам, водородным и даже нейтронным пришло более совершенное оружие! Нет, не химическое или биологическое, это такой же примитив, рудимент мышления каменного века. Не лазерное, не электронно-компьютерное, интернетовское… Хотя уже теплее, но не потому, что по Интернету можно залезать в пентагоны и воровать атомные секреты. Или портить базы данных.

На смену незаметно для простого народа, а многие политики не умнее своих сапог, пришли бомбы философские! Бомбы с зарядами вседозволенности, разврата, сексуальной свободы, признания секс-меньшинств, признания прав дебилов и круглых идиотов на представление их интересов в парламентах, на свою долю в руковод­-стве…

Как могла выстоять в борьбе Америка, где за все века истории не было ни одного философа, ни одного ученого, ни единого крупного деятеля? Даже в таком простом деле, как военное, там не было ни умов, ни героев, что бросались бы под танки или на амбразуры дзотов.

А этим как раз и победила. Чтобы победить другие народы и культуры, ей надо было всего лишь провозгласить девизом: все дозволено! Разврат, трусость, предательство, хапанье… все пороки легализируются, уже нет разврата, предательство оправдано, как и трусость… Все правильно: другие народы рано или поздно, глядя на такой разнузданный шабаш, устанут от карабканья к совершенству… Неважно какому: к коммунизму или построению царства Аллаха на земле. Вернее, устанет средний человечек, а его, как известно, большинство. И, как большинство, проголосует за более простую жизнь. Никакого космоса, никакой звездной астрономии. Мой сад, моя корова, персональный компьютер с играми, возможность ходить к жене соседа… и чтобы это не было с риском для жизни. Чтоб это было естественно. И без усилий. Женщинам тоже воля, чтобы не приходилось часами уговаривать расстегнуть еще одну пуговицу, а чтоб это стало просто, как выпить стакан воды. Нет, лучше пепси.

Меня качнуло к дверце, мимо медленно поплыла красная кирпичная кладка. Мелькнула зеленая форма. Вежливый, но строгий голос попросил предъявить документы. В машине потемнело, кремлевские часовые заслонили окна со всех сторон.

– Хоть здесь тихо, – сказал Володя с облегчением.

– Только бы не как в могиле.

Он погнал машину через мощенный плитами двор, шины весело шуршали по граниту. Из подъезда дворца навстречу слаженно двинулись парни Чеканова, охрана президента, но, когда я выбрался из машины, первым ко мне подскочил бойкий массмедик, длинноволосый, в темных очках, в стеклах которых отражалось солнце.

Он сунул мне под нос микрофон, на ручке крупная надпись, явно их канала, другой рукой зачем-то шуровал в кармане.

– Что вы скажете о новых указах президента?

– Каких? – поинтересовался я.

Он несколько смешался, что удивило, обычно этих ребят ничем не проймешь, наглость – первое качество профессии, впрочем, каждый тут же начинает делиться своими ценными мыслями, раздуваться на экран, а когда масс­медик пытается закончить интервью, еще и вопит, что не все сказал.

– Последних… Где он пытается ударить по национальным святыням!

– Разве? – удивился я. – Как это?

Похоже, он уже начал терять интерес к человеку, который вроде бы и вхож в коридоры власти, но, может быть, даже не видел президента, а только вытирает пыль в его отсутствие.

– Ну, он решил сделать то, что не смогла Советская власть, – сказал он. – Разрушить святую православную церковь…

– Странно, – сказал я удивленно.

– А что вы скажете… – повторил он снова уже растерянно, ибо любой человечек, будь это порнопевица, депутат или премьер, охотно лезли под объектив, рассказывали подробности о делах, о которых даже не слышали, только бы почаще мелькать на экранах… – Скажите нам…

Я стал подниматься по ступенькам. Массмедик попытался пройти следом, чекановцы остановили. Он завопил радостно, что ущемляют прессу. Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Я надменно сказал наблюдавшему за нами Володе:

– Объясни этим странным людям, что я застал еще те времена, когда мужчинам неприлично было дарить цветы, а женщинам – вино. Тогда никто не подавал руку и не общался с теми, кто в начале разговора не снимет темные очки, а руку не вытащит из кармана…

Массмедик задергался, то ли почти выигрывал в карманный бильярд, то ли наконец ухватил зловредную блоху. На лице отразилось страдание, а тут еще очки снимать, которые все же придают глупому лицу загадочное выражение, другая рука занята микрофоном, а я усмехнулся и прошел в услужливо распахнутую дверь.