Великий маг, стр. 35
Глава 14
Старинные фолианты в толстых переплетах, даже не знаю, из чего они, а дальше комната с еще более старинными книгами: деревянные переплеты обтянуты толстой кожей, страницы не из бумаги, а даже не знаю из чего, во всяком случае, деревом и не пахнет, цветные вклейки, перед каждой – тонкий прозрачный листок, в книге шелковый шнурок закладки, торцы блестят золотом, шелковый каптал…
Отдельно полки с книгами в латунных и медных переплетах. Раньше такие были только в музеях да в архивах для особо ценных книг, ну разве что еще в Исторической, что на Старопанском, да в Ленинке, но в последнее время часть коллекционеров сдали свои богатейшие сокровища, кто в Некрасовку, кто в Пушкинскую. Вернее, не сами коллекционеры, а их наследники. Молодому поколению пепси по фигу эти старинные фолианты, их интересует будущее, что есть правильно, а не уходящее к питекантропам прошлое.
Я медленно шел вдоль полок, бережно касался кончиками пальцев толстых корешков, в сердце печаль, а в горле ком. Люся неслышно двигалась рядом, ее глаза поглядывали на меня пугливо, на живом личике проступило сострадание.
– Вы добрый человек, – сказала она тихо.
– Я?
– Да, – кивнула она и повторила очень серьезно: – Добрый.
– Ну, не знаю…
– Я же вижу, вы страдаете. И в то же время ничего сделать не можете.
Я вздохнул.
– Не могу, это верно. Бульдозер двигается по лужайке, ломает и втаптывает в землю цветы…
Смолчал, что так бульдозер расчищает место для стройки, там может вырасти не только завод по производству бездушных… ну, как обычно говорят, но и восхитительный сад, где цветов будет намного больше, где будут ярче и без сорной травы, поев которой собаки могут откинуть хвост.
Она смотрела мне в лицо снизу вверх большими внимательными глазами. Вся ее фигурка вытянулась, маленькие острые груди приподнялись, лицо оставалось сочувствующим и одновременно вопрошающим.
– Не переживайте, – попросила она. – Хватит и того, что я тут реву каждый день…
Я отстегнул клапан нагрудного кармана.
– Можно, я позвоню?
– Да, пожалуйста.
Я поднес к губам мобильник:
– Вызываю Томберга.
Через мгновение пикнуло, засветился экран, появилось крохотное лицо Томберга.
– Петр Янович, – сказал я вместо «здравствуйте», – вы не хотите заглянуть в Некрасовку?
– А что случилось? – спросил он встревоженно. – Володенька, у вас такое лицо…
– Закрывают, – ответил я. – А книги… книги выбросят.
Он ахнул, даже на маленьком дисплее видно, как смертельно побледнел, схватился за сердце.
– Не может такого быть!
– Прогресс, – ответил я со злостью на прогресс, но тут же представил себе телеги и кареты на скоростных автострадах города между сверхсовременными машинами, добавил: – Прогресс… не останавливается. И не терпит проигравших.
Томберг, судя по его лицу, не верил или просто отказывался верить.
– Но как же выбрасывать книги?
– Естественный отбор по Дарвину, – ответил я. – Книги проиграли элбукам. А буквы – импам. Приходите, библиотека раздает все свои сокровища бесплатно всем желающим. Забирайте хоть все… Можете взять с собой тележку. Если понадобится, одолжу машину.
Люся с такой надеждой смотрела, как я захлопнул крышку мобильника и сунул в нагрудный карман, словно вот сейчас по моему звонку явится некто и перевезет всю библиотеку вместе с ее персоналом в другое место, где они снова продолжат ту же тихую и неспешную счастливую работу, как и было в том прошлом неторопливом и, честно говоря, бедном веке.
– Он живет рядом, – объяснил я. – Известный писатель. Обожает книги. Явится через десять минут. Он нагребет больше, чем сможет унести.
Она вздохнула, глаза большие и печальные, как на иконе.
– Да сколько унесет… Здесь же миллионы. Только в зале редких книг больше сорока тысяч томов. Есть такие, что мне и не поднять…
– А как другие писатели? – спросил я. – Приходят?
Она со скорбным лицом покачала головой.
– Ни одного. Даже не понимаю.
– Не обижайся на них, – сказал я. – Им стыдно.
– Почему?
– Что ничего не могут сделать. Все-таки писатели всегда называли себя вершителями, указывателями путей, а тут вдруг такой облом! Прогресс прет мимо на всех парах, не замечая их муравьиных фигурок.
Она кивнула.
– Да, я слышала, они ходили к мэру, писали всюду письма…
– Вот потому и не показываются, – объяснил я. – Не хочется признаваться, что не такие крутые и могучие, как выставляли себя перед детскими глазками.
Томберг явился, запыхавшийся, но без тележки, явно не верит, что библиотека вот так просто раздает книжные сокровища. Правда, через плечо дорожная сумка, но он без нее не выходит из дому.
– Здравствуйте, – поклонился он Люсе. – Простите, но я не записан. Так уж получилось…
– Это ничего, – сказала она тихо. – Сейчас уже неважно. Наша библиотека ликвидируется. Через два дня начнут приходить самосвалы, все книги вывезут на… на свалку.
Она с таким трудом выговорила последнее слово, что подбородок задрожал, глаза наполнились слезами. Томберг инстинктивно распахнул руки в отеческом жесте, она прильнула к его груди, слезы побежали по бледным щекам.
Я сказал глухо:
– Петр Янович, Люся вам все покажет. Выбирайте, что вам понравится, перетаскивайте к себе. Библиотека в самом деле закрывается, так что… сами понимаете. Если понадобится машина, свистните. Я рядом.
Поклонился и поскорее отбыл, не могу видеть их лица, у самого горько и гадко. Сам люблю полежать на диване и полистать книгу, все-таки в чем-то приятнее, чем с экрана элбука… но так же точно рассуждали извозчики, сравнивая прелесть езды на телеге, тем более – на тройке, с ездой на отвратительном автомобиле.
Когда говорят, какая это прелесть: перелистывать страницы, вдыхая их пыль, как приятно слышать запах переплета, клея, чувствовать кончиками пальцев бумагу, я тут же представляю лицо форейтора на карете, что с высоты козел или козлов снисходительно и брезгливо посматривает на автомобиль. Ни кнута у несчастного шофера, ни хомута, ни шлеи конской, что так хорошо и просто прекрасно пахнет конским потом…
Машину Томберг не попросил, но когда я вечером на всякий случай позвонил, на экране появилось настолько изможденное лицо, что я воскликнул в ужасе:
– Петр Янович! Что-то случилось?.. Как у вас с сердцем?
Он слабо улыбнулся.
– Наверное, как и у вас. Только у вас покрепче… Но всем нам гадко и тяжело, Володенька. Я таскал книги сколько мог, но и моя квартира не резиновая. Да и старые куда девать?.. Не выбрасывать же…
Я подумал, а почему бы не выбросить старье, там у него хватает и дряни, скопившейся чуть ли не со сталинских времен, но смолчал: для книжника избавиться хоть от одной книги – сердечная боль. А если не просто кому-то подарить или поменяться, а взять и выбросить – это вообще немыслимо. Даже ради лучшей. Здесь разум и чувства схлестнулись, разум говорит: выбери в Некрасовке самое ценное и размести у себя на полках, а свое выброси, однако чувства не желают ничего слушать, вопят в ужасе: но как, как можно выбрасывать книги? Рука не поднимется!
Вот так и зарождается мнение, мелькнула невеселая мысль, что старшее поколение – лучше, а новое – живучее.
– Да, – сказал я, – да… Очень болезненно. Заходите, попьем чайку, у меня хороший тортик… Авось, полегчает.
Он бледно улыбнулся:
– Спасибо, Володенька.
Еще бы не болезненно, сказал я себе, прерывая связь. А что проходило безболезненно? Огораживание, изобретение конвейера?.. Даже извозчики, оставшиеся без работы, и то нападали на автомобили, ломали, уродовали, луддиты чертовы… Все болезни роста, увы, болезненны. Наверное, и молоденькой слабой бабочке, что выдирается из кокона, очень больно. А толстые сытые гусеницы, ползающие рядом, выглядят такими сильными, уверенными, всегдашними.