Сингомэйкеры, стр. 25

— Я ничего не боюсь, — ответил я и сразу ощутил себя крутым и сильным.

Глава 13

Однако, когда подошло время выступить на телеканале, страх подтачивал, как сто тысяч короедов большой и здоровый с виду дуб. Наконец страх перешел в ужас, а ужас в вообще что-то непотребное с дрожанием коленей.

К счастью, желающих покрасоваться на экранах телевизоров столько, что я с легкостью подобрал за полчаса до выступления целую кучу народа. Причем две трети прямо спрашивали, что говорить и чью сторону держать, это, мол, для того, чтобы я оценил их верность и приглашал в телестудию дальше.

В назначенный час я бледный, едва не падая в обморок, стоял за кулисами и слушал каждое слово, всматривался в пышущие благородным негодованием лица, как с одной стороны, так и с другой. Одни негодовали от расширения разврата, другие возмущались недостатком гражданских свобод и ущемлением прав.

У тех и других достаточно доводов, но если противники оперировали старыми, привычными, заезженными, то апологетов инцеста я вооружил поистине революционными лозунгами, на которые так хорошо клюет молодежь, дал четкое обоснование для людей среднего возраста, а всех занимающихся инцестом объявил отважными революционерами, сбрасывающими оковы тысячелетней тьмы и невежества.

Один из защитников вовремя вспомнил, что это вообще-то при всей революционности еще и обращение к истокам, очищение святого чистого источника, оскверненного и замутненного христианской пропагандой и глупыми запретами. Лот совокуплялся со своими дочерьми, и только это спасло мир и человечество. Все мы — дети инцеста, так что называть инцест чем-то неподобающим — это наезд на Священное Писание!

На другой день тема легализации инцеста попала на все первые полосы газет, о нем заговорили в инете, по радио, начались бурные дискуссии. Глеб Модестович сообщил несколько хмуро, что даже если общество и не примет инцест, то сама горячая тема свое дело сделала: споры достигли такого накала, что наверняка отвлекли на себя внимание горячих голов, а благодаря этому не состоялось несколько десятков демонстраций, пикетов, массовых беспорядков и даже убийств.

Через пару недель ожесточенных обсуждений на всех уровнях прессы и власти я ощутил, что инцест начинает переламывать предубеждение, что это что-то крайне нехорошее. В то же время я чувствовал, что с легализацией несколько труднее, чем с вышедшими из подполья гомосексуалистами или с трансвеститами. Те на виду, им прошлось бороться за легализацию в общественных местах, а инцест происходит, как правило, в семье: мать с сыном, отец с дочерьми, брат с сестрой, все тихо и по-домашнему, на люди и не выносится.

Глеб Модестович кривился, но организовал ряд интервью с видными деятелями искусства, что баловались инцестом, проплатил с десяток статей в прессе и сам удивился, как из скрытого ручейка мгновенно образовалась бурная и широкая река.

Конечно, в первую очередь на поверхность вышли те, кто уже практикует инцест, но в их ряды стали массово вливаться и те, кто раньше ни сном ни духом, как говорится. Я побаивался, что за мной в организации закрепится какая-нибудь дурная кличка, так бывает, коллеги — народ жестокий, но как-то обошлось, хотя острили и посмеивались многие.

Арнольд Арнольдович в мою защиту привел императора Диоклетиана, который в ответ на упреки сына, что отец ввел налог на общественные уборные, поднес ему под нос горсть золотых монет и спросил, чем пахнут. Когда тот ответил, что ничем, Диоклетиан сказал нравоучительно: «А ведь они из говна!» Я кисло улыбался, сравнение не очень-то, но, с другой стороны, Диоклетиан прославился мудростью, один-два изданных им закона на грани фола его величие не портят.

Правда, из всего, что сделал Диоклетиан, помнят именно это знаменитое «Деньги не пахнут!», так что и обо мне могут говорить, что это тот, который маму имел во все щели.

Через пару месяцев, когда инцест окреп, укрепился, когда появились общества инцестлавов и прошли государственную регистрацию, когда начали создавать свои политические партии и свое лобби, на моем дисплее замигала иконка внутренней связи, я увидел крохотное лицо Глеба Модестовича.

Торопливо кликнул, лицо расширилось на весь экран. Растрепанный, с печальными глазами, он посмотрел на меня грустно, словно изобрел атомную бомбу и не знает, что с нею делать, спросил нерешительно:

— Евгений Валентинович, я вас не слишком отрываю?

— Вообще не отрываете, — ответил я бодро.

— Правда?

— Правда-правда!

— Ну смотрите, — сказал он грустно, — а то, если отрываю, вы скажите. У меня, собственно, ничего срочного, но хотелось бы перекинуться парой слов.

— Я весь внимание, — ответил я с готовностью.

Он грустно улыбнулся.

— Я человек из прошлого века, Евгений Валентинович. И больше ценю живое общение.

— Бегу, — сказал я, вылезая из кресла.

— Будьте осторожнее в коридоре, — посоветовал он.

— А что там?

— Да только что пол помыли. Скользко, убиться можно.

— Буду осторожен, — пообещал я.

Через пять минут я уже входил в его кабинет, постучав предварительно и услышав слабое «Открыто». Глеб Модестович утопает в низком кресле, на изогнутом столе три монитора, на всех графики и таблицы, на голове огромная дуга с наушниками.

Он повернулся ко мне вместе с креслом, медленно стащил дугу и, морщась, помассировал красные распухшие уши.

— Садись, Евгений Валентинович.

— Спасибо.

Я сел, он поинтересовался:

— Кофе, чаю?

— Да чего уж тянуть, — ответил я с натужной бодростью, — давайте уж сразу! Что я натворил снова?

Он покачал головой, грустное лицо стало совсем печальным.

— Евгений Валентинович, — проговорил он медленно, мне показалось, что всесильный шеф тщательно подбирает слова, это удивило и насторожило. С одной стороны, льстит, богоподобный шеф снизошел, чтобы объяснить нечто мелкому муравьишке вживую, с другой страшит: для кого подбирают слова, тому не доверяют. — Евгений Валентинович, дорогой… Я очень ценю ваш энтузиазм и вашу неистовую работоспособность…

Он сделал паузу, выбирая палку не слишком тяжелую, чтобы не убить с одного удара, я сказал поспешно:

— Спасибо, шеф! Я счастлив вашей оценкой.

Он кивнул, а как же иначе, я должен быть счастлив, продолжил тем же тоном и так же рассчитывая слова и даже слоги:

— …однако, Евгений Валентинович, как я уже говорил вам… старайтесь не слишком уходить с нашей линии…

— Шеф, но я…

Он прервал нетерпеливым взмахом руки.

— Евгений Валентинович, вы как историк хорошо помните судьбу великого Рима. Необъятная Римская империя раскинулась на весь тогда известный мир, там были лучшие ученые, скульпторы, поэты, музыканты… Римская юриспруденция и сейчас служит основой всей правовой системе, римские дороги и сейчас работают… И вот при том могуществе Рим начал, как мы говорим теперь, наслаждаться жизнью. А то, что раньше считалось распущенностью и развратом, быстро стало нормой. В римском обществе расцвели как инцест, скотоложество, гомосексуализм и лесбиянство… так и все прочие вывихи, я всех даже не знаю. Чем это кончилось, знаете сами. Вот пока все, что я могу сказать.

Я всплеснул руками.

— Глеб Модестович! Охотно принимаю ваше замечание. Ну, как от отца родного!..

Он смотрел с недоверием, но спросил вроде бы с надеждой:

— Правда?

— Истинная, — заверил я. — Если вы про тот инцест, то я про него уже и забыл. Это была одна из задач, я ее решил. Признаю, грубо, но при ее решении не было ни убийств, ни народных волнений, ни всплеска инфляции, ни пересмотра договоров и государственных границ! Даже, как говорится, ни одно животное не пострадало! А сейчас я занимаюсь проблемой сепаратизма в Бельгии. Не менее увлекательно, честное слово.

Он слушал, кивал, наконец вздохнул с великим облегчением.

— Ну тогда все хорошо. Я уж боялся, как бы вы не восхотели продолжать, а то и возглавить это движение. Они собираются выдвигать своего кандидата на президентских выборах! А при думских выборах наверняка преодолеют семипроцентный барьер.