Князь Рус, стр. 105
Только бы не сорвалось, взмолился Соломон так неистово, что в глазах потемнело от удара волны крови в голову. Только бы удача длилась…
Ибо нехорошее предчувствие не ушло. Странно, даже усилилось!
Глава 16
Повозки подготовили к дальней дороге всего за трое суток. Иудеи привезли новенькие колеса, тюки с теплой одеждой. Доставили две дюжины крытых телег, пригнали стадо волов, мелковатых, но жилистых. Еще день совместными усилиями сгоняли коней в табун, перековывали, а скот заранее выгнали на северную дорогу, велели пастухам не дожидаться обоза, гнать вдоль реки.
Рус заканчивал приготовления к походу, когда за спиной звякнули подковы, упала гигантская тень, и он узнал по ней Бугая. Великан был сумрачен, отводил глаза.
– Что-то стряслось? – спросил Рус.
– Да нет, – ответил Бугай неопределенно. – Просто… гм… я хочу задержаться здесь на зиму. А весной сразу же пойду по следам, догоню.
Рус отпрянул, будто его ударили в лоб дубиной:
– Что стряслось?
– Да так… Ты ж уцелел, сам и поведешь. А у Хевы старик совсем плох. Вот-вот помрет. Их волхвы говорят, неделю не протянет. А у нее остаются трое малых ртов.
– А ты-то при чем? – не понял Рус.
Бугай замедленно пожал плечами:
– Да жалко.
– Этих ртов?
Бугай отмахнулся:
– Нет, Хеву. Она и так с ног падает, обо всех хлопочет. Я помогу ей малость, ей бы только зиму пережить. Я по весне сразу догоню.
Рус в великом изумлении не отрывал от него глаз:
– Ты… останешься с иудеями? На всю зиму?
– Да сколько той зимы, – прогудел Бугай. – А иудеи тоже люди. Если присмотреться, конечно. Хоть для войны и негодные… гм… зато в общении с ними лучше, чем с нашими дурнями. Наши только пьют и дерутся, а Ездра, к примеру, поговорить умеет. Мы с ним такие беседы ведем…
Рус снова отшатнулся:
– О чем? О чем ты можешь вести беседы?
– Ну, об устройстве мира… Откуда все пошло и куды идеть… А зимы здесь лютые! Когда все заметет, они любят в тепле подле очага мудрые беседы вести. За кружкой хмельного меда, конечно. Они о Гоге и Магоге порассказывали много антиресного. Страшно, аж жуть! Даже у меня волосы дыбом вставали. Везде.
Он переминался с ноги на ногу, лицо было виноватым, но в глазах отвердевала решимость сделать так, как сказал. И Рус с холодком понимал, что Бугай, его дядя, может остаться, даже если он, князь, прикажет ехать со всеми.
– Я тебя не узнаю, Бугай, – сказал он наконец. – Раньше бы ты так не сказал.
– Раньше, – буркнул Бугай. – Раньше мир был другой.
– А мы?
– И мы были другие, – сказал Бугай. – Мы уже совсем не те, что тогда бежали от козней Коломырды.
Рус стиснул челюсти. Бугай говорит то, что ему самому то и дело приходит в голову. Но как получилось, что он, Рус, стал рассуждать и поступать как старики? Не потому ли, что на его плечах теперь все племя, а он для устойчивости цепляется за старые надежные обычаи?
– Иди, – сказал он тяжелым голосом, – я подумаю.
Бугай попятился, он тоже не узнавал раньше такого беспечного и удалого князя. Рус хмуро наблюдал, как Бугай нащупал гриву коня, взобрался в седло. Бедный зверь закряхтел, вздохнул и понес богатыря в сторону стен Нового Иерусалима.
Рус рассерженно повернулся к гридням, что свернули и теперь укладывали в повозку его княжеский шатер.
Костры полыхали без нужды огромные. Русы вбрасывали в огонь целые стволы деревьев. Они, как заметил Соломон, вообще любили большой огонь. К его великому удивлению, многие плясали вокруг пламени, горланили песни. Языки жаркого огня вздымались едва ли не до неба. Уходя, русы жгли все, что могло гореть, в пасть оранжевого зверя бросали тряпье, одежду, шкуры, одеяла.
Дети по-взрослому помогали запрягать волов, таскали, как муравьи, в телеги одежду, походные мелочи. Мужчины грузили тяжелые медные котлы, неторопливо разбирали шатры. Соломон со страхом и удивлением видел на лицах вместо тревоги и уныния признаки грозного и непонятного веселья.
Рус с кузнецами осматривал коней, дозору нужно выделить лучших, когда от сторожевых костров крикнули:
– Опять тот старик! Медом у нас намазано, что ли? Песок из таких уже сыплется, а этот какой-то двужильный.
Знакомая двуколка остановилась, едва миновала линию костров. Соломон набросил вожжи на крюк рядом с сиденьем. Рус с удивлением и сочувствием смотрел на изможденное лицо старого учителя племени иудеев. Он шатается от усталости даже на козлах, под глазами висят темные мешки. Лицо посерело, словно все дни сидел в сыром подвале без сна, а дышал их вонючими ароматными смолами.
Рус сказал с неодобрением:
– Я вижу, ты не спал ночь… Что-то стряслось?
Соломон с усилием поднял набрякшие веки, похожие на черепашьи панцири.
– Прости, я не смогу покинуть коляску. Ноги не держат. Но у меня для тебя, доблестный и удивительный князь, есть одна странная новость.
Рус насторожился:
– Говори.
– Только сядь, а то упадешь.
Рус огляделся с недоумением:
– Некуда.
Соломон слабо усмехнулся, и Рус понял, что старый иудей так шутит.
– Я не могу понять, – сказал Соломон тихо, – как просто ты решил ради одной женщины… рискнуть всем народом! Ну ладно, такие случаи, говорят, бывали в древности. Но как на такое решился твой народ? Против тебя никто не выступил, не обвинил, не потребовал… чтобы ты думал о племени, а не о женщине?
Рус развел руками. Соломон невольно повернул голову вправо, потом влево. Показалось, что огромный скиф обхватит весь белый свет, а затем сожмет в могучих объятиях, и мир вскрикнет, запросит пощады.
– Думал, – сказал Рус могуче. – Как раз о племени думал! Разве не для красоты и удали живем? На смену Баюну сейчас встали сразу трое, поют о славе и чести один другого краше. Племени певцов нет переводу, как враки и то, что в сражениях погибают лучшие. Когда погибает герой, то мирный селянин, что всю жизнь копался в навозе, берет его меч и выказывает чудеса отваги и мужества, которых иначе никогда бы не явил изумленному миру. Что мы получим, оставшись? Всего лишь земли, которых много. Ты скажешь, что так поступило бы любое племя…
Соломон осторожно кивнул:
– Да, любое.
– А мы – не любое! Ты слышал наши песни?
Соломон зябко передернул плечами:
– Слышал.
– Эх, иудей… Слышал, да не понял. Мы о чести поем, о красоте, о доблести. Ты спроси любого, мы горды тем, что сумели отказаться от теплого насеста, что снова вскочим в седла и отправимся встречь солнцу, где все неведомое, где великаны, двухголовые люди, Змеи Горынычи…
Грудь его раздалась, он чувствовал, что стал выше ростом, сейчас он больше, чем просто человек, звездная мощь богов наполняет нечеловеческой мощью. Старик горбился, зябко прятал дряблые кисти рук в широкие рукава. Рус говорил горячо, голос звенел как боевой рог, но Соломон вдруг перебил:
– Не придется.
Рус запнулся, голос из раскаленного стал жестким и холодным, как металл на морозе:
– Что?
Соломон сказал зябким голосом:
– Дело в том, что… мы тоже не любое. Только по-другому. Нам вас не понять… Прости, я так и не понял твоих идеалов красоты и доблести. Как ты, боюсь, не поймешь наших. Нам остается только поверить друг другу на слово. А другого не остается! Ты вот стоишь передо мной, живой и реальный, а я сижу в коляске перед твоими глазами. Я могу только сказать, что партия книжников победила. Мы все-таки остаемся народом Книги.
– Партия книжников? – переспросил Рус подозрительно. Что-то о них говорила Ис, и сердце мучительно сжалось от сладкой боли лишь при одном воспоминании о его удивительной жене. – А ты кто?
Соломон усмехнулся:
– Книжник.
– А-а-а, – протянул Рус, он не понял старого учителя, но судя по тому, что он жив и в той же коляске, они перебили другую партию и теперь празднуют победу. – Я рад за тебя. Но я не понял тебя…
– Да чему радоваться? Победа книжников может обернуться гибелью всего народа.