Главный бой, стр. 51
Глава 27
Верховный хан Жужубун остановил коня на вершине холма. Дул пронзительный степной ветер, резкий и вольный, привыкший к просторам. Тучи неслись быстро, а по земле так же стремительно проносились тени, похожие на табуны скачущих коней. Сердце стучало часто, горячая кровь вздымала мышцы, колотилась в череп и требовала отмщения. Вот уже десять лет проклятый князь русов держит его сына Дюсена заложником! Но одиннадцатого не будет…
Внизу у подножия холма нескончаемым потоком двигались конные войска. Под стягом Уланбега шли отважные уланичи, равных которым нет в стрельбе из лука. Чуть левее двигаются доблестные конники из племени Степного Орла, прославившие свое имя и род хана Орлегана дерзкими набегами на соседей. Еще ближе к холму прошли на самых мохнатых и выносливых конях гелочаре, что могут сутками нестись, не меняя коней, без еды и питья, но рука их все так же сильна, а глаз остер.
По другую сторону холма двигаются войска еще девяти ханов, что приняли участие в походе. А два самых сплоченных и вооруженных войска, его собственное и отважного хана Сургена, ушли далеко вперед, захватывая казачьи заставы русов, поджигая их и захватывая малые города и веси.
Жужубун широко улыбнулся, вспомнив удачу с Отроком. Тот выгнал послов из своего города, но сам провел бессонную ночь за веточкой засохшей полыни. Рано утром незадачливые послы не успели оседлать коней, как распахнулись врата роскошного дворца, оттуда выехал на простой степняцкой лошадке всадник, в котором не сразу признали знатного правителя: в ветхом халате степняка, конь под бедной войлочной попоной, пальцы всадника без перстней, лицо осунулось, побледнело, а глаза красные и воспаленные от бессонной ночи.
Сзади простучали копыта. Верховный шаман остановил коня рядом. Одутловатое лицо с тяжелыми, набрякшими веками ничего не выражало, только по прямой спине и развороту плеч Жужубун понял, насколько доволен шаман.
– Из племени Отрока, – проговорил он, словно прочел мысли хана, – явилось только два десятка воинов, но само имя…
Хан кивнул:
– Да, имя хана Отрока стоит много! Все уже знают, что оставил богатое королевство… ну, пусть воины думают, что оставил ради Великого Похода. Эти два десятка из его племени нужно показывать почаще перед войсками. Пусть все считают, что в походе все двенадцать племен.
– Я уже распорядился, – сказал шаман.
– Тебе бы полководцем быть, – проворчал Жужубун. – Но все верно. Пусть нас одиннадцать племен, а не двенадцать – какая разница? Сейчас Киев можно брать голыми руками. И одного племени много. Шайтан, наш поход начали готовить давно! Очень! А этот таран на колесах для нашего похода повезли еще весной… И колдуна откуда-то привезли…
Шаман уязвленно сказал:
– Но главное узнал я. Только я сумел прочесть Древнее Пророчество!
– Ты уверен, что понял верно?
Шаман ответил с некоторой сухостью в голосе:
– Я могу повторить слово в слово. Там сказано, что только хану Жужубуну дано будет разбить киевские врата.
– Хорошо, – выдохнул хан, – хорошо… Теперь скажи еще раз о моем сыне.
Шаман поморщился, уже повторял сотни раз, но ответил незамедлительно, уважая отцовское горе:
– Пророчество гласит, что десять лет твой сын будет томиться в неволе. Но одиннадцатого – не будет.
Внезапно ужасная мысль подбросила хана в седле. Даже под слоем грязи было видно, как побледнела смуглая кожа. Прерывающимся голосом переспросил:
– Ты уверен, что понял верно? А вдруг это значит, что умрет на одиннадцатом году? Среди оседлых народов болезни ходят как тучи над степью. Из-за скученности они мрут как мухи целыми племенами!
Конь под ним волновался, вздрагивал, пытался встать на дыбы. Шаман сказал успокаивающе:
– Хан, разве я когда-то врал?
– Не врал, – огрызнулся хан, – но мог же неверно истолковать? Все пророчества такие запутанные и туманные…
– Только для невежд, – ответил шаман. – Но при чем тут пророчества? Мне было видение: ты стоишь на холме у киевских высот, к тебе на красивом гнедом коне скачет твой сын… Я не думал, что он такой богатырь!.. Вы обнимаетесь, он силен, красив, свободен…
Снизу донесся многоголосый крик. В шевелящейся массе взлетали шапки, а лес блестящих клинков походил с высоты холма на вздыбившуюся шерсть железного кабана. Хан милостиво помахал рукой, а вполголоса сказал, не скрывая улыбки:
– Пусть хан Отрок теперь кусает локти!
– Да, пожалеет, – согласился шаман. – Он, когда отказывался, просто не думал, что откажется только один.
– Думаешь, если позвать еще раз, пошел бы?
– Уверен.
Хан подумал, махнул рукой:
– Не стоит. Пусть все видят, что хан Жужубун дважды в поход не зовет. Теперь – великий хан Жужубун!
Претич извелся: послы должны явиться сегодня, а великий князь все еще не хватился перстня. Беспечен, в пиршественной палате является чаще, чем в оружейной, а с воеводами разговаривает не иначе как за накрытым столом с чашей вина в руке.
Что за государство строится, где самые важные решения принимаются на совместной пьянке, на охоте, в баньке? А на торжественных приемах послам только излагается, что придумано несколькими пьяными головами! Как вот сейчас, когда то справа, то слева кто-то орет песню, с той стороны рассказывают про баб, а силач Кулига врет, как на охоте голыми руками задавил вепря из Кромского леса, – что можно решить правильно?
А князь беспечен, слишком беспечен. Пьет, ест за троих, провозглашает здравицы, принимает поздравления, обнимается то с одним, то с другим, чокается. Похоже, за эти дни так и не хватился пропажи, пьяница чертов…
Владимир, перехватив взгляд Претича, сказал ему весело:
– Ты чего мало пьешь? Не уважаешь?
И сам засмеялся своей шутке, так как Претич поспешно схватился за кубок. Отрок наполнил его до краев, даже пролилось слегка на скатерть, Владимир сказал бодро:
– Иди ко мне. Дорогой мой Претич!.. Давай чокнемся кубками, и пусть наша жизнь будет такой же чистой и ясной, как звон этих кубков, добытых в далекой земле ромеев и прочих чудищ…
Из боковой двери вышел отрок, у груди держал золотой ларец. Выступал важно, смотрел только под ноги: не гуся на стол несет, а ларец с самым главным перстнем – печатью земель киевских…
Претич вздрогнул, поспешно и с поклоном подошел, стукнулись краями чаши. Сам он старался чашу свою держать ниже, чтобы верховенство князя было даже в такой малости, но князь в последний момент дернул кубок ниже, засмеялся сконфуженному воеводе, когда из чаши Претича несколько капель сорвалось в его кубок.
Претич сказал виновато:
– Прости, нечаянно…
– Ничего, – утешил Владимир, – зато буду знать, о чем ты думаешь! Ведь князь должен знать, не так ли?
В словах князя чувствовалась глубоко запрятанная угроза. Претич не успел ответить, как за окном взвились клубы дыма, раздался истошный женский вопль:
– Горим, горим!
Гости переглядывались, начали вскакивать с мест. Владимир простер длани:
– Не беспокойтесь, дорогие гости! Кто-то спьяну опрокинул масляный светильник. Если поблизости не окажется кувшина с маслом… или греческим огнем, то затушат сейчас же. Пейте, ешьте, веселитесь!
Отрок подошел и стал справа от князя, на полшага позади. Клубы дыма пошли гуще, сизые волны вползли через окно в палату. Кто-то закашлялся. Лица гостей были встревоженными: какой масляный светильник во дворе? Заговаривается князь. Лепечет, что придет в голову. Видать, там серьезнее, чем говорит…
Владимир поднялся, взял из рук отрока ларец, запертый на хитроумный ключ и запечатанный красным сургучом.
– Боярин Претич! – сказал он властно. – На время пожара тебе доверяю самое дорогое и ценное – княжескую печать! Возьми и сбереги ее, пока мы не загасим… даже если это злоумышленники затеяли.
Он сунул оторопевшему Претичу шкатулку в руки, взмахом длани призвал с собой телохранителей, и они бегом покинули палату. Претич едва не заорал вдогонку, что в этой шкатулке нет никакого перстня с печаткой, нечего голову дурить, но каким-то чудом прикусил язык, пришлось бы отвечать, откуда он знает такое.