Главный бой, стр. 43
Владимир сказал с раздражением:
– С чем изготовимся? В городе нет войска.
– Все-таки…
Воеводы ловили взгляд князя, расправляли плечи. Претич даже сделал полшага вперед, а Волчий Хвост кашлянул так, что во дворе испуганно заржали кони.
Князь поморщился:
– Нет, Претич, ты мне здесь нужен со своим советом… И ты, Волчий Хвост, тебе оборону крепить. Поведет передовое войско воевода Калаш. Он умел в бою, воинское дело знает.
– Войско? – переспросил Претич с сомнением.
Владимир взглянул на бодрого Калаша, перевел взор на Претича, снова на Калаша, махнул рукой:
– Добро. Пока не войско, а только свою личную дружину. У тебя сколько воев? Две сотни? Разведаешь боем, как они настроены, языка возьми… Приедешь – расскажешь, решим, какое войско поведешь.
Калаш сдержанно поклонился, пряча довольную улыбку, сразу же отступил и, выбравшись из толпы, быстро сбежал по лестницам с поверха на поверх, пока не выбежал, быстрый и легкий, несмотря на свои пятьдесят и шесть пудов костей и мяса да еще доспехи.
– По коням! – велел он коротко.
Глава 23
Через час городские врата заскрипели, из-под арки выехал на высоком тонконогом коне сам Калаш, за ним пятеро его сынов, крепкие как дубы, закованные в булат. Следом ровными рядами потянулись две сотни самых доблестных богатырей его родного племени угличей. Умудренный жизнью и битвами Калаш не зря считал, что Русь Русью, но родня родней. В личную дружину набирал только из многочисленной родни, а родни, понятно, у такого знатного боярина все племя. Не было сражения, чтобы кто-то из калашевцев бежал с поля боя: позор со стороны родичей страшнее гибели на поле брани. Не было случая, чтобы при отступлении не вынесли своих раненых, а буде кто оставался за вражескими рядами, туда бросались с такой яростью, что завсегда выручали родича, даже если приходилось за одну голову класть десять.
Солнце стояло в зените, Калаш велел ехать вдоль леса, где высокие дубы давали прохладу. Некоторые витязи сняли шлемы. За спиной Калаша сразу же раздался конский топот, сбоку появился молодой парень, весь в железе, даже шлем с личиной. Под широкими пластинами из булата не видать кольчугу, тоже из толстых колец, расклепанных так, что не воткнуть и шило.
На Калаша взглянули синие встревоженные глаза.
– Дядя Калаш, а не опасно ли?
Калаш поморщился, этого племянника навязали едва ли не силой, парень трусоват, да и в кости мелковат, потому и нацепил на себя столько одежек и железа, чтобы выглядеть крупнее и страшнее.
– Ну что тут опасного? – спросил он тоскливо. – Рудик, ты меня уже заел своим нытьем. Вернемся, я тебя определю стену городскую беречь. А для походов ты, дружок, еще не дорос…
Племянник сглотнул воздух. Из-под личины глаза смотрели по-детски чистые, синие как небо, а по красному распаренному лицу катились крупные капли пота.
– Но ведь… шлемы! А вдруг нападут?
– Откуда?
– Ну… из леса. Мы ж так близко едем… Надо бы хоть на версту чтоб вокруг чисто поле…
Голос был неуверенный, но Калаш уловил упрямство и затаенный страх. Усмехнулся:
– Дурень ты, Рудик. Ни один степняк не делает засад в лесу. Они вообще леса страшатся. Вольная степь – вот где могут разгуляться.
Племянник все еще держал коня рядом с конем воеводы. Пугливо огляделся по сторонам:
– А шлемы почто стащили? Вот Бронько уже и колонтарь стащил!.. А если нападут, надеть не успеет!
Калаш сказал с раздражением:
– Бронько и без колонтаря страшнее, чем ты в полной броне. А до встречи с печенегами еще сто раз успеет надеть и снова снять. А вон ты сейчас тащишь на себе это железо, а когда дойдет дело до боя, уже и соломину не поднимешь, а не токмо меч. Это тоже умение: накопить, а не растерять силы перед битвой!
Пристыженный Рудик отстал. Дорога вдоль леса тянулась протоптанная, с одной стороны высится прохладная стена, из глубины леса тянет свежестью, а с другой – простерлось ровное поле, красное от маков. Воздух дрожал от гула множества пчел и шмелей. Видно было, как раскачиваются красные головки цветов, а толстые шмели, распихивая пчел, втискивались в чашечки цветов, мохнатые и желтые от прилипшей на лапки и спины пыльцы.
Наконец лес остался позади, дорога пошла по ровному полю. Легкий ветерок колыхал ковыль, солнце сожгло сочные травы и кустарники, сейчас дружина двигалась по сухой, сожженной степи. Уже за передними всадниками поднималось облако пыли, и дружина растянулась, чтобы пыль хоть малость успевала осесть. Рудик снова начал поскуливать, тревожно оглядываться, а Калаш стиснул зубы и угрюмо помалкивал.
Трижды пришлось пересечь каменистые русла мелких речушек. Одна пересохла начисто, через две переправились, не слезая с седел. Вдоль рек попадались крохотные веси, Калаш дивился богатым стадам, а когда дорогу перегородило огромное стадо гогочущих гусей, что и не подумали уступать дорогу воеводской дружине, невольно покрутил головой: могучие удары нанес недругам Святослав Неистовый. А его сын, нынешний князь, настолько укрепил Русь, вынеся далеко на кордоны заставы богатырские, что уже давно никакой враг не рискует подступить к стенам Киева. Ширится Русь, ширится! И люди все дальше от надежных городских стен чувствуют себя в безопасности.
В одной веси Калаша узнали, прокричали хвалу. А молодые девушки бросили ему вослед горсти отборной пшеницы, дабы боги были с ними в пути. Расчувствовавшись, Калаш бросил им серебряную монету. За спиной слышал веселый визг и возню, но воевода уже не оглядывался.
Солнце клонилось к закату, когда далеко впереди на багровом небе среди ровной степи начал вырастать курган. Усталые кони шли медленно, курган приближался по-царски неспешно. Калаш покосился на Рудика: если он чувствует, как по телу проходит легкая дрожь, то что чует этот парнишка, пригодный больше для песен, чем для рати?
Рудик ехал с широко распахнутыми глазами, даже рот открыл. Древний курган – наполовину размытый ливнями, талыми водами, изъеденный ветрами – все же громаден настолько, что волосы шевелятся на загривке: разве не велеты насыпали? Что за народы здесь жили?
Калаш кивнул:
– Говорят, здесь могила великого Скифа, который и заселил всю Гиперборею. Для кургана Славена, от которого наши племена, он староват…
– А я слышал, – прошептал Рудик благоговейно, – что в этих местах знаменитая Сивур-могила…
Калаш отмахнулся:
– Ты бы хоть раз на солнце глянул! Мы ж в другую сторону едем. Сивур-могила, как и Черкень-курган, по ту сторону Днепра. А савуры, или савиры, на эту сторону никогда и не перебирались… Отсюда и до самого моря властвовал неведомый народ скифов. Говорят, лютый народ, навроде зверей… Мясо сырое ели, кровь пили, отчего силы были непомерной. Но боги их покарали за то, что они, победив всех врагов, решили с ними самими биться. Даже притолоку в домах сделали повыше, чтобы боги не подумали, что скифы им кланяются! Ну, боги осерчали настолько, что вообще запретили пшенице созревать, скоту плодиться… Правда, скифы и тут не погибли: зерно и скот брали у побежденных, но потом решили, что если не могут побить богов, то бесчестье жить вот так…
– И что же? – спросил Рудик, едва дыша.
– А взяли и померли, – буркнул Калаш. – Отря-а-а-ад… стой! Здесь остановимся на ночь. Бронько, и ты, Ястреб, на вершину кургана! Чтоб муха не пролетела незамеченной.
Дружинники с облегчением спешивались, расседлывали коней. Несколько человек сразу же ушли вперед и в стороны. Калаш всегда ревниво следил, чтобы ночной дозор бдел неусыпно, даже если бы стан пришлось разбить посреди Киева.
Вспыхнул первый костер. Рудик пугливо посматривал на темнеющее небо. Когда высыпали звезды, пламя костров стало ослепляюще ярким, а тьма настолько черной, страшной, что он сразу увидел там подползающих степняков с ножами в зубах, вурдалаков, ночных упырей.
Воины расположились по семь человек вокруг каждого костра. Коней стреножили и пустили в сочную траву. Рудик робко подошел к грозному родственнику: