Главный бой, стр. 32
– Прости, княже, что отрываю по мелочам… но этот хиляк помер!
Князь свирепо рыкнул:
– Что за олухи! Я вас самих в прорубе сгною! Я же велел только дознаться под пыткой, в самом ли деле он вор, а вы… Уничтожу!!!
Гридень, бледный как смерть, пал на колени:
– Княже! Не милости прошу, выслушай!.. Он умер не от дознания, а от раны, что была… была раньше. Он успел сказать, что от этой женщины…
Владимир зло хохотнул:
– Старая женщина убила такого здоровенного парня? Не поверю!.. Или это вы сделали?
Старуха отшатнулась:
– Нет-нет!
Владимир отмахнулся:
– Ну, нет так и нет. Хотя если бы это вы его убили, то вам отошла бы вся доля его имущества. Как здешняя, так и та, что где-то за морями… Вы старшие, а он младший. Старший волен распоряжаться жизнями младших в родне… Вообще-то теперь уже нельзя, пора жить по-людски, но пока что смерть младшего от руки старшего на Руси допустима, за нее надо только маленькую виру… в княжескую казну, понятно. Так, одну гривну. Нет, лучше все-таки две. А так, увы, вы убили чужого человека. А у нас закон прост: своих можно – дело семейное, а вот чужих – нельзя. Если чужих, то… жизнь – за жизнь!
Кизлюки переглянулись. Старуха испуганно сказала:
– Княже, прости меня, старую… Этот парень в самом деле был нашим родственником.
Владимир, уже с нетерпением оглядываясь на оставленную карту, отмахнулся:
– Да ладно теперь… Доказательств как не было у него, так и у вас нет. Эй, стража! Взять ее и повесить на заднем дворе!
Старуха воскликнула победно:
– А вот и есть! А вот и есть!
Поспешно запустила руку за пазуху, долго шарила, перебирая узелки, платочки, сушеные лапки лягушек, наконец вытащила в белой тряпице небольшой пакет. Фарлаф принял из ее рук, передал князю. Владимир вытащил пожелтевший листок, темные глаза быстро пробежали по тексту.
– Гм… вообще-то верно…
Гридень по его кивку вскочил с колен и пропал, только слышно было, как дробно простучали по коридору подошвы. Владимир все еще всматривался в пергамент, когда дверь снова распахнулась. Запыхавшийся, но улыбающийся до ушей первый гридень втащил в палату испуганного Тарильда. Парень таращил глаза. Владимир брезгливо протянул ему мятый и дурно пахнущий лист пергамента, а Фарлафу кивнул:
– Дальше распорядись сам. И убирайтесь отсюда все с вашей мелочевкой к чертовой матери!!!
Рев его был подобен грому. Фарлаф вытолкал Тарильда, а гридень вытащил Кизлюков. Старуха все пыталась упасть князю в ноги, выла в голос, цеплялась за косяк. Гридень с наслаждением хрястнул дверью ей по пальцам, а на лестнице охотно рассказывал, что петлю ей приготовит мягкую, чтобы раз-два – и готово, он старость уважает.
Фарлаф хлопнул Тарильда по плечу, у того и второе плечо онемело, рыкнул весело:
– Пойдем выпьем? За такое решение стоит!
– Как ему удалось? – лепетал Тарильд потрясенно. – Как ему удалось?
– Мой ученик, – гордо объяснил Фарлаф. Он лихо подкрутил усы. – Как смекаешь, кто его учил мудрости?
А гридень чересчур искренне поддакнул:
– Да, эт все Фарлаф!.. Всю мудрость отдал, такой вот он щедрый. Себе ни капельки не оставил!
Тарильд чувствовал, как желудок присох к спине, а во рту трещит от жажды. Фарлаф накормил и напоил его в просторных сенях, где насыщались гридни и слуги. Тарильд жадно поглощал грубые, но сочные яства, запивал вином и пивом, со всех сторон слышались гомон, смех, разговоры. Здесь пили и хвастались, как в любой земле, в любом племени.
Фарлаф, прежде чем оставить Тарильда, рассказал всем со своим лошажьим смехом, как ловко князь выудил утаенный договор, хлопнул Тарильда напоследок по спине, отчего тот уткнулся лицом в миску, ушел в Золотую Палату, где пировали избранные богатыри. Тарильда теперь хлопали по плечам незнакомые люди, все дружелюбные и веселые, прямо в уши ржали и рассказывали о хитростях князя, его ловкости, жестокости, коварстве, уловках. Выходило так, что эти люди и осуждают князя, и восхищаются им, ругают, но готовы идти под его знаменем в огонь и воду.
Глава 17
Ноздри поймали запах гари. Снежок тревожно фыркнул, но мчался как и мчался, почти как ветер, только оглядывался на кобылку Леси. Дорога в лесу протоптанная, обжитая, а сухостой собран на многие сажени от дороги. Толстые стволы мелькают по обеим сторонам, на одном Добрыня успел заметить цветную ленту: кто-то хотел стать таким же крепким, как этот дуб… или же чтобы отдали такому дубу.
Когда вылетели на простор, Леся вскрикнула от великой жалости. По ту сторону хлебного поля вздымались настолько высокие и черные столбы дыма, словно горели смолокурни, а не соломенные крыши трех селянских хат. Добрыня натянул поводья, окинул взором долину. Вдали синеет река, здесь метнула красивую петлю, и в той петле с этого берега зажат такой красивый город, что на миг перехватило дыхание. Помимо воды, город защищает высокий обрывистый берег, а с этой стороны широкую протоптанную дорогу перекрыла стена из толстых бревен.
Но сейчас ворота распахнуты, в город врываются всадники. В воздухе блестят крошечные топоры, Добрыня различил железные шлемы, металлические щиты.
– Это не разбойники, – сказала сзади, словно прочла его мысли, Леся. – Это война…
– Какая война? – отрезал Добрыня. – Не видала ты войн…
Он рывком опустил забрало, Снежок понесся с холма, подобно низко летящему белому соколу. Сзади дробно застучали копыта. Добрыня поморщился, но останавливаться не стал: обещал только взять с собой, а не нянчиться.
Всадники на дороге начали оглядываться, заслышав булатный звон подков, так непохожий на стук копыт их неподкованных коней. Добрыня, страшно перекосившись, выпростал меч, нагнетая в себе священную ярость, когда кровь вскипает и носится по телу как огненная молния, мысль остра, а глаз все замечает. В руках появляется непомерная сила, когда рубишь быстро и страшно, а все в мире начинает тянуться как клей за трудно вылезающей из него мухой. Только твой меч молниеносен, только твоя рука бьет, как тяжелая наковальня…
Их разбрасывало как соломенные снопы. Он не столько срубил, сколько выбил из седел и стоптал богатырским конем, а длинный, как оглобля, меч разрубал закованные в доспехи тела, как мясистые листья лопухов.
Пустые створки ворот надвинулись, дорогу пытались загородить еще тела, на Добрыню брызнуло кровью, а конь уже весь странно алой масти, с красной шерсти веером летят частые капли.
Впереди открылся широкий двор, кое-где мощенный камнем, по бокам низкие пристройки, а впереди высокая стена роскошного терема. В ворота орущая толпа с размаху бьет тараном, из окон швыряют посуду, горшки с цветами, группа всадников с саблями наголо гарцует неподалеку, переругиваются с теми, кто защищает дворец.
Добрыня люто оскалил зубы:
– Смер-р-р-ть!
Сзади раздался перепуганный голосок Леси:
– Что ты делаешь? Откуда знаешь, кто из них прав?
– Знаю!
– Кто?
– Я!
Конь прыгнул с места как саранча, всадники мгновенно выросли в размерах. Добрыня с наслаждением врезался, как в густую траву, передних сразу смял конем. Длинный меч свистел, как пастуший кнут. Отрубленные головы, руки, плечи, обломки сабель и щитов взлетели в воздух, прежде чем посыпались дождем на землю. Добрыня насел на остальных, рубил, рассекал, повергал могучими ударами, когда лезвие проходит от макушки до седла. Когда их осталось всего трое, в ужасе попятились, закричали испуганными птичьими голосами.
Добрыня крикнул страшным голосом:
– Поздно!
Он ударил трижды, все трое рухнули с седел, разрубленные так страшно, будто говяжьи туши рубил осатаневший мясник. Кони, дрожа и приседая, как побитые собаки, пугливо отбежали в стороны.
Обманутый в надеждах умереть красиво, Добрыня развернул коня. Ворота дворца как раз затрещали под ударом тарана. Одна половинка вот-вот слетит с петель, а окованный медью торец проломил первую дыру. Осаждающие обрадованно закричали, стали раскачивать бревно с удвоенной энергией.