Фарамунд, стр. 31
Сердце его заколотилось, а в груди возникла сладкая боль.
– Госпожа, – сказал он. Сердце заколотилось с такой силой, что в виски стрельнуло. Мир покачнулся, в душе кольнуло ужасом, что сейчас свалится с коня, как пугливый ребенок. – О госпожа…
– Не надо повторять, – прозвучал ее нежный голос. – Я слышала все.
– Госпожа…
Ему не хватало слов, он задыхался. Кровь бросилась в голову. Он чувствовал, что щеки полыхают, уже все лицо залило красным, горячая тяжелая кровь прилила даже к шее, а уши раскалились.
Лютеция стояла ровно, на перила лишь слегка опустила кончики пальцев. Голос ее звучал так же нежно, спокойно, но теперь он вспомнил, что так же приветливо она разговаривала с любым челядинцем.
– Мы приняли покровительство благородного Свена, – произнесла она спокойно. – И мы пребудет под его защитой, пока не выясним, где сейчас наша родня.
Фарамунд вспыхнул:
– Эта крепость охраняется хуже, чем охранял свою Лаурс!
– Но вряд ли в окрестных лесах есть еще разбойники, – сказала она все тем же ровным голосом, – способные захватить крепость.
Он не знал, было это похвалой или оскорблением, да и не важно, он слушал музыку ее голоса, упивался ее ангельским обликом, но в груди что-то рвалось болезненно и страшно.
– Других нет, – поспешил он заверить. – Других нет!
– Тогда мы останемся, – сообщила она. – Тем не менее… благодарю. Дядя, поблагодари!
Она сказала таким тоном, словно дядя должен был вытащить монетку и великодушно бросить ему, совсем недавно вывозившему навоз из конюшни. А он, если не поймает на лету, бросится за нею и, разгребая пыль, отыщет, осчастливленный, тут же помчится пропивать…
Тревор что-то проворчал, а Лютеция одарила всех царственным взором, перевела взгляд на крыши дома напротив, только они ей вровень, и, уже потеряв интерес, повернулась, исчезла.
Фарамунд сидел в седле как оплеванный. То, что Лютеция ушла, повергло в отчаяние, а злорадные взгляды этих… этого двуногого скота… этой сволочи… этого мяса для воронья…
Он поднял голову, все содрогнулись от его облика. Переход от стыдящегося к почерневшему от гнева был молниеносен и страшен. Глаза свернули, как пожар в ночи, губы подрагивают в бешенстве, а грудь уже раздувается для яростного крика, после которого его люди бросятся рубить и жечь…
– Хорошо же, – выдавил он страшным свистящим голосом, и всем показалось, что из почерневшего от ярости рта вырвался короткий язык огня, словно из пасти дракона, – я уезжаю!.. Но попомните же…
Он развернул коня. Свен крикнул вдогонку:
– Вы мне угрожаете, голодранцы?
Дикая ослепляющая ярость ударила в голову. Он заскрипел зубами от неистового желания выхватить меч и всех здесь посечь на куски, бросить окровавленные туши под ноги коню. А его закованные в доспехи люди без труда одолеют этих неповоротливых и сонных увальней Свена, хотя их здесь вдесятеро больше.
Не давая сказать себе ни слова, он пришпорил коня. Народ в страхе бросался к стенам. Они пронеслись как грохочущая лавина, уже в виду ворот кого-то стоптали копытами. Всадники держались сзади, никто не смел приблизиться.
От бешенства его раскачивало в седле, в мозгу горячечной чередой проносились сладостные картины, как он рубит, колет, расшибает голову Свену и всем в его замке, а Лютеция наконец понимает, от какого сказочного предложения отказалась, что никто и никогда для нее вот так не бросит душу под ее ноги, под ее изящные ступни, не падет ниц, не разорвет грудь собственными руками, чтобы она узрела его пылающее любовью к ней сердце, самое пылкое и преданное…
Конь, чуя настроение седока, перешел в галоп. Деревья проносились мимо, как серые призраки. Ветви угрожающе пытались ухватить за волосы, он пригнулся к конской гриве, холодный ветер остужал и не мог остудить разгоряченное лицо.
Горячая кровь била в голову. Сердце стучало чаще, чем копыта. Он смотрел невидящими глазами в ночь, везде ее облик, везде ее строгие глаза.
Ярость нахлынула следом за гневом. Он рычал, как зверь, рука дергалась к рукояти меча. Как, как убедить ее, что эту крепость он завоевал только для нее? Если она только поведет бровью, выказывая неудовольствие его присутствием, он тут же оставит бург! У него достаточно людей, чтобы пройти еще южнее, захватить целый город. Зато у нее будет и защита, и полная независимость от Свена.
Глава 11
Прошла неделя. Он объезжал села, принимал коммендации, так именовалась присяга вольных франков, когда они отдавались под его покровительство. За это он обязывался их защищать, а если его защита им покажется недостаточной, то они так же вольны отказаться от его меча.
Приходилось таскать с собой отборное войско, чтобы своим видом, с одной стороны устрашали, с другой – внушали уверенность: такие воины сами любого сомнут и сожрут печенку прямо на поле схватки. Разоренные набегами, грабежами села принимали его защиту охотно, к тому же его ужасная слава не шла, а летела впереди его коней…
Через неделю возвращались, падая от усталости, Вехульд толкнул его в бок так, что Фарамунд едва не свалился с седла:
– Не спи! В замке гости.
Фарамунд вздрогнул.
– Откуда знаешь?
– Вон, посмотри на башню.
Кони как раз вышли из леса и, чуя скорый отдых, во весь опор понеслись к крепости. Фарамунд различил на башне шест с голубой тряпкой. Когда уезжали, его не было.
– Это я велел, – объяснил Вехульд. – Старая военная уловка! Если враг захватит крепость, то чтоб тряпку повесили зеленую. Если гости – голубую. Если ничего не изменилось, то…
Ветер свистел в ушах. Грудь раздувалась, то ли от вбитого туда плотного воздуха, то ли от безумной надежды увидеть в своей крепости самую чистую и нежную девушку на всем белом свете.
Их заметили издали, ворота открыли сразу, не дожидались, пока остановятся, хозяин страшен в гневе, Фарамунд погнал коня к своему дому.
Сердце затрепетало, у коновязи мерно потряхивали торбами, подвязанными к мордам, знакомые кони Тревора и Редьярда. Все двери подвалов настежь, а когда Фарамунд соскочил на землю, из дальнего показалась приземистая фигура, за ней вторая, такая же медведистая, словно два лесных зверя покидали берлогу. Оба одинаково остановились на пороге, одинаково прикрыли глаза от яркого солнца.
Громыхало заметил Фарамунда первым, радостно заорал:
– А, хозяин!.. У нас гости! Я тут показываю, где что лежит…
– Разумеется, – сказал Фарамунд саркастически, – начал с самого интересного. Добро пожаловать, Тревор. Что-нибудь успели увидеть еще?
От обоих пахло вином мощно, одуряюще, словно искупались в бочках, хотя одежда сухая, только на груди мокрые пятна, да кончики усов вытянулись сосульками.
Тревор прогудел:
– Да нет… Твой управляющий успел показать все. А сюда заглянули напоследок. Просто промочить горло. Надо сказать, хорошее у тебя хозяйство, Фарамунд.
Он по-прежнему не называл его ни хозяином, ни господином, но Фарамунд жадно ухватился за похвалу:
– В самом деле хорошее?..
– Точно, – сказал Тревор. – Можно подумать, что ты до потери памяти был… или бывал управляющим. Все умело сложено, ничего не забыто. В такой крепости жить можно.
Фарамунду показалось, что старый воин вложил в последние слова добавочный смысл. Он спросил торопливо:
– Ты это передашь Лютеции?
Тревор прямо посмотрел ему в глаза:
– Если ты еще не отказываешься от своих слов… мы с Редьярдом сегодня же начнем уговаривать ее переехать сюда. Нехорошо это говорить, но покровительство Свена ее тяготит больше, чем меня или Редьярда. А нам он, если честно, уже поперек горла. Никому не нравится, когда попрекают куском хлеба!
Из дома вышел Редьярд. Заколебался, увидев Фарамунда. На холеном лице быстро сменялись недовольство, унижение, даже злость, но когда подошел ближе, лицо было бесстрастное, а голос прозвучал ровно:
– Вообще-то наши мечи – неплохая защита за кров, который он предоставил. А за хлеб и мясо мы всегда платили сами!