Чародей звездолета «Агуди», стр. 54
Павлов побагровел, тяжелые бульдожьи складки от прилива дурной крови стали почти лиловыми. Судя по его лицу, он перестал слушать блистательную речь Новодворского о благотворной роли Штатов, что сняла все запреты, и теперь человек может развиваться во всех направлениях… а то, что абсолютное большинство развивается только в одном направлении, вниз, к обезьяне, еще ничего не значит, люди должны пользоваться своей свободой, имеют право пользоваться так, как хотят, для того и проливали кровь все великие борцы за демократию…
Я вздрогнул, уйдя в глубокие думы, от его рыка над самым ухом:
– Вы это серьезно?
– О чем?
– Ну, что уступить все кобызам!
Я сдвинул плечами:
– Ответ упрятан в орешке: на какой мы сами ступеньке? Готовы ли встать на сторону Добра и Правды, или же для нас важнее пещерное: хоть сопливенькое, но свое? Увидев двух дерущихся, на чью сторону встанем: на сторону правого или того, кто «наш»? Не спешите подавать в отставку, Глеб Борисович. Я просто рассуждаю. Мы сейчас находимся на поворотном пункте. Либо пойдем дальше тем же путем, будем на все закрывать глаза, либо поступим еще либеральнее и откроем границы России не только для кобызов, но и для всех, признав тем самым, что Россия не страна, а всего лишь территория, либо…
Все молчали, только глаза настороженно поблескивали, а Забайкалец спросил хмуро:
– Либо что? Тем путем, о котором я так долго и безнадежно вопию?
Я покачал головой:
– Нет.
– Нет? А что же?
– Ваш путь чреват, – ответил я. – Чреват, Игорь Дмитриевич. Я вам попозже объясню, а пока давайте решим краеугольный вопрос: открываем или не открываем границы России для народов, которые уже сейчас признаем более выживаемыми, более приспособленными к жизни, чем русские?
Агутин сказал с неудовольствием:
– Почему это признаем? Я, к примеру, не признаю, что эти узбеки лучше нас.
– Кобызы – не узбеки, – поправил Убийло.
– Узбеки говорят, что узбеки, – отрезал Агутин. – Иначе придется отдельными народами признать пермяков, поволжцев или архангельцев. Я не признаю никого ни более выживаемым, ни более каким-то. Это вообще фашизм.
– Это реальность, – возразил я. – Обзывалки обзывалками, но разве не видите, что какие-то народы жизнеспособнее, какие-то нет?
Мудрый Павлов уточнил:
– На определенных отрезках истории. Через какое-то время эти же кобызы могут расслабиться, а их задавят баски или лемки.
– На территории России, – сказал Агутин тоскливо, – которая уж точно тогда будет только территорией.
В кабинет заглянула Ксения.
– Господин президент! Громов и Сигуранцев в Кремле, пригласить на совещание?
– Давай, – сказал я торопливо и добавил извиняющимся голосом: – Все-таки разложим ответственность на большее число голов, верно?
Все заулыбались, такое понятное желание уменьшить ответственность, задвигались, принялись перешучиваться, наконец Ксения распахнула дверь, вошли Громов и Сигуранцев, такие разные и в чем-то похожие, словно уже опаленные взрывами.
Я жестом велел им занять места, оба сели на другом конце стола, только там свободно, Новодворский сказал сразу же:
– А что вы скажете, Лев Николаевич?
Громов прорычал недовольно:
– О чем?
– Обо всем, – нахально сказал Новодворский. – Это так важно, понимаете ли?
Громов буркнул:
– Мне надо знать приблизительно конкретно! А у вас тут одни рассуждения, угадал?.. Я не знаю, Валерий Гапонович, что вы принимаете от головы, но вам это не помогает.
Новодворский вздохнул:
– Ум хорошо, а министром обороны лучше. Говорят, что хорошо быть линкором: башню снесло – четыре осталось, но у военного министра если и снесет, кто заметит? Главное – погоны блестят. Кто у нас сегодня вероятный противник, Лев Николаевич?
Громов всмотрелся в его румяное лицо с подрагивающими щеками и процедил сквозь зубы:
– Лицо вероятного противника сегодня еще невероятно противнее.
Новодворский лучезарно улыбнулся:
– А если противника нет?
– Нет противника – сокращаем армию, – прорычал Громов еще злее. – Появится противник – сократим территорию. Так? Мол, наше демократье дело правое – враг будет доволен.
– Ну какой же нам Америка враг, – сказал Новодворский проникновенным голосом, – мы сами себе враги… В смысле, русские сами себе, это… русские.
– Вражеская диверсия, – отрезал Громов, – которую проигнорируешь, является главным ударом. Это аксиома военных действий, Валерий Гапонович!.. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Кстати, я тоже русский, хоть и хохол. Каганов тоже русский, хоть и Христа распял… правда, это их внутренние разборки. А вот вы кто?
Новодворский сказал с лучезарной улыбкой:
– Гражданин мира! Того мира, который обязательно наступит, неизбежно, как вот неизбежен восход солнца на востоке…
Агутин посматривал настороженно, Шандырин сопел и хмурился, явно хотелось сказать, какой мир вскоре наступит, но смолчал, только нахохлился еще больше, как воробей на мякине, посматривает с подозрением, ничего не понимая в таких вумных прениях и даже словопрениях, наконец не утерпел.
– Это две большие разницы, – заявил он, – восход солнца и восход США. Вот возьмут сейчас наши умные головы и что-то придумают против восхода юсовцев! Не верю я, чтобы Громов или Сигуранцев желали им восхода… над нашими костями!
Громов запнулся, повел очами. Ладонь поднялась и потерла синюю от пробивающейся щетины щеку.
– Не желаю, – ответил он наконец. – Не думаю, что даже уважаемый Валерий Гапонович желает. Это он в полемическом задоре. Перегибает палку в другую сторону, чтобы выпрямить…
– Если не желаете, – сказал Новодворский раздраженно, – что ж вы свой мудрый язык в одном странном месте держите?
– Почему странном? – спросил Громов. – Вы этим местом думаете. А мое мнение мне самому не нравится…
– А в чем оно?
Громов задвигался, взглянул в мою сторону умоляюще. Я мысленно показал ему кулак, он вздохнул и сник, а я сказал чуть ли не дрожащим от бессилия голосом:
– Увы, обстановка в мире такова, что… на некоторое время желательно бы слегка ужесточить меры. Любые. Это вразрез с моими принципами как демократа и гуманиста, я больше за человека, чем за общество в целом… а ужесточение мер значит некоторое поражение демократических основ. Пусть даже временное, победа демократии неизбежна, но даже временное отступление к ужесточению… будем называть своими именами, к тоталитаризму, автократии – для меня, старого человека, весьма болезненно.
Глава 5
Я незаметно перевел дыхание, Громов – та же каменная глыба, но я ощутил, как в нем подпрыгнул веселый чертенок, подмигнул мне, мол, удалось, а Новодворскому показал язык, фигу, средний палец, а потом согнул левую руку кулаком вверх, а правой похлопал по бицепсу. Он же глазами указал на Каганова, еще бы и этого дожать, а то отмалчивается, финансист несчастный. Страшится, трус, как бы не заподозрили в милитаризьме…
Карашахин исчезал, появлялся, я не удивился, когда на стол передо мной лег листок бумаги, а тихий голос произнес над ухом:
– Господин президент, позвольте предложить вашему вниманию вот эти цифры. Мы внимательно отслеживаем некоторые финансовые потоки… Иногда лишь потому, что их уж очень умело скрывают, а это настораживает. Это вот данные по одному из таких потоков. Начинается в Саудовской Аравии. Не поток, а целая река. Взгляните на распечатку, как и где через какие счета, дробится на речушки, множество ручейков, все конвертируется, делает двойные петли, прячется за офшорами. Как видите, подозрительных фирм нет и в помине, только солидные и с хорошей репутацией банки, однако… взгляните сюда.
Он говорил достаточно громко и значительно, чтобы слышали все и насторожились. Я поинтересовался:
– Вы уверены, что могу что-то понять в этой абракадабре?
– А вам и не надо понимать, – сказал он и нарисовал на лице смайлик. – Вы же президент! Сотня специалистов по вашему выбору проверит это и перепроверит. И поймает меня, если я соврал. А вывод там внизу. Посмотрите.