Последние Каролинги – 2, стр. 51

Единственным, кто во дворе замка решился выйти ему навстречу, был Авель. Все почему-то ждали, что он падет королю в ноги. Но он просто подошел к королю, когда тот спешился, и склонил голову. Эд бросил поводья и кратко спросил:

– Где?

Авель прекрасно осознал, о чем речь, и ответил:

– У святого Вааста.

Эд повернулся и, не говоря ни слова, направился в замок. Авель поплелся за ним. Он был здесь, пожалуй, единственным, кто смутно понимал, что произошло с Эдом. Человек, переживший страшные, почти непереносимые телесные страдания, поневоле составляет некоторое представление о страданиях души. Не умея выразить, что есть безнадежность или немое отчаяние, Авель инстинктивно чувствовал их присутствие, как дикарь или животное.

По пути к королю и монаху присоединился Альберик. Но, когда все трое вошли в королевские покои, последний отошел в сторону. Он догадывался, что будет лучше, если обо всем случившемся королю расскажет Авель.

Эд сел в кресло и так же молча уставился Авелю в лицо. И, под прицелом этого невыносимо тяжелого взгляда, приор начал свой рассказ. Изъясняться длинно он не умел, а потому говорил путано, сбивчиво и неоднократно повторяясь. Но Эд не перебивал его, хотя наверняка все, что он слышал, было ему уже известно. Завершил Авель свое повествование рассказом о смерти Фулька.

– Он умер грязной и позорной смертью. Так покарал его Бог.

– Бог? – произнес Эд лишенным всяческого выражения голосом. – Бог отнял у меня все. Даже месть.

Холод, прозвучавший в этих словах, поразил Авеля даже больше, чем их смысл, противный любому верующему христианину. До него внезапно дошло, что имел в виду Альберик, сказав, что если бы Эд оплакивал умерших, все было бы гораздо лучше.

Прочий же люд, узнав от тех, кто сопровождал Эда в похоже, что тот не проронил ни слезы по жене и сыну, подивился его бесчувственности. И невольно вспоминали, как горько, от всей души, плакал по ним граф Парижский. Поистине, у Эда было каменное сердце.

На следующий день Эд приказал Авелю разузнать, где похоронена старая колдунья по прозванию Заячья Губа. Это еще больше напугало приора. Уж не решился ли король прибегнуть к чародейству и некромантии? До него доходили туманные слухи, будто названная ведьма умела вызывать души умерших. Но – здесь он снова ничего не мог понять – может ли вызвать мертвых мертвая колдунья?

Нарушить волю короля Авель, однако, не решился. И это стоило ему немалых трудов. За минувшие годы в замке сменилось много слуг, и большинство из них никогда не слыхало о госпоже Лалиевре. Наконец, выяснилось, что, поскольку старуха погибла, спасая жизнь королю, ей не рискнули вовсе отказать в погребении, однако похоронили ее в неосвященной земле, вне стен компьенского кладбища, вблизи проезжей дороги.

Эд направился туда один, запретив Авелю следовать за собой (чем еще больше укрепил подозреия доброго приора). На том месте, которое ему описали, он нашел почти сравнявшийс с землей бугорок. Мельком подумалось, что с равным успехом это может быть еще чья-нибудь могила, из тех, кому не нашлось места на кладбище – разбойника, скомороха, язычника или самоубийцы. Отцепенца, такого же, как его мать.

Он опустился на землю, подперев голову руками. Могила перед ним поросла прошлогодним бурьяном, сквозь который уже пробивалась чахлая зелень нынешней весны. Он сидел и смотрел на могилу, которую впервые пришел навестить. За все эти годы он почти забыл ту, что дала ему жизнь, и, сколько хватало сил, оберегала ее, а если и вспоминал, то без доброты. Но сейчас он хотел бы поговрить с ней, завершить тот давний разговор, прерванный ее смертью. Тогда они так и остались чужими друг другу, душа его была не с ней, и даже ее самопожертвование не смогло разрушить стену непонимания.

«Кто полюбит меня?» – спросил он тогда, а она сказала: «И тут ты виден целиком. Ты не спросил: кого же буду любить я?»

– Теперь я могу ответить, мать, – произнес он вслух. – Никого.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ

Над Битуриком вставал густой и жирный столб дыма. Чтобы не тратить времени на утомительную осаду, а людей – на штурм, мятежников приказано было «просто выжечь из этой норы». Может, те и возлагали какие-то надежды на ветер и ненастье, но обмотанные горящей паклей, смоченной в смоле, стрелы сделали свое дело, а внезапно изменивший свое направление ветер лишь раздул пожар. Не желая гибнуть в огне, воины мятежного сеньера Битурикского бросились к воротам, пытаясь прорваться сквозь осаждающих – но тщетно. Все, чего они добились своим отчаянным порывом и пролив немало вражеской крови – это разъярили противника. И сейчас верные королю дружинники методично избивали уцелевших, рассыпавшись по полю.

– Не всех! Не всех убивать! – кричал, врезаясь в гущу свалки, молодой всадник в богатом плаще. Голос у него был зычный, а золотые пластины на шлеме блестели даже в такой хмурый день. – Их сеньера взять живым! Где он? – отпихнув конем дружинника от его жертв, он схватил затянутой в кольчужную рукавицу рукой мятежника за шиворот. – Эй, скот! Отвечай, где твой господин?

– Бежал… – прохрипел тот. – На север поскакал…

Всадник выпустил его, и, не интересуясь более его судьбой, направил коня прочь.

– Альберик! – крикнул он. – Похоже, этот трус дал деру!

Подъехал другой всадник, много старше первого.

– Знаю, – произнес он. – Я уже отправил людей на перехват.

Несмотря на одержанную победу, Альберик, сеньер Верринский, совсем не имел вида триумфатора.

– Ну, поймают его, – бормотал он, – в колодки – и в Лаон, и все… А ведь там, у Соколиной Горы, мы бились плечом к плечу… хотя тебя там не было, ты мал был еще…

– Вечно ты об одном и том же! – Генрих, молодой герцог Суассонский, досадливо отмахнулся. – Соколиная Гора, Соколиная Гора… как будто других битв нет и не будет!

Альберик омрачился еще больше. Всего лишь десять лет прошло после величайшего сражения на памяти поколения… а о нем уже не хотят и слышать, как о надоевшей сказке. Словно тысячи и тысячи полегли зря. Сказал он, однако, совсем о другом.

– Ветер опять меняется… пожар, пожалуй, перекинется на поле.

– Наплевать, – ответствовал Генрих. – Все равно все погнило на корню, черт бы побрал эту непогодь!

Они поехали прочь прямо по пшеничному полю. Дружинники, усталые, злые от того, что не удалось пограбить сгоревший замок, обшаривали трупы. Пленных сегодня не брали. Зачем? Только утяжелять отряд.

Альберик стянул зубами перчатку, заткнул ее за пояс и сорвал пучок колосьев – пустых, точно изъеденных ржой. Затем отбросил его. Генрих прав – урожай в этом году не собрать… Снова не собрать. Голод будет пострашнее прошлогоднего.

– Что ты все хмуришься? – спросил Генрих. – Мятежу конец.

– Этому мятежу. А в Лемовике? А в Квизе? И, заметь, все сеньеры, графы, бароны! – Альберик впервые заговорил о том, что по-настоящему тревожило его. – Я понимаю – мужичье. Когда им нечего жрать, они всегда хватаются за вилы. Но когда на короля идут его вассалы… причем из самых верных, испытанных… Ведь он всегда защищал их земли и добро, как сторожевой пес – стадо овец!

– А может, он им больше нравился, когда был волком?

– Как… и ты? А ведь ты присягал ему, приносил вассальную клятву!

– Я присягал принцу Ги. А его, между прочим, нет в живых.

До Альберика постепенно начал доходить смысл сказанного. Генрих смотрел на него, подбоченившись в седле. Его молодое лицо, разрумянилось от ветра, на губах играла усмешка, но глаза не смеялись.

– Ты хочешь знать, почему вассалы бунтуют против короля? Изволь, я тебе объясню. Что обеспечивает прочность королевской власти? Продолжение династии. О чем должен в первую очередь заботиться правитель? О наследнике престола.