Тени Королевской впадины, стр. 66

Тот двинулся по узкому проходу между эсэсовцами.

Когда арестант подходил к крематорию, хлопнули три выстрела. Заключенный упал. Его втащили в помещение.

К распростертому на полу узнику подошел гауптштурмфюрер Шидлауский.

– Эрнст Тельман мертв, – констатировал через минуту лагерный врач, разгибаясь.

Кокс в печи ярко пылал, пламя гудело, бросая сквозь прорези багровые отсветы на лица эсэсовцев.

Обершарфюрер Варнштедт пнул ногой стоящую наготове вагонетку. Узкие поблескивающие рельсы вели в разверстый зев пылающей печи.

– Снять с него одежду? – спросил унтершарфюрер Штоппе, вопросительно посмотрев на Густа.

– К чему? – поморщился лагерфюрер. – Лишняя морока. Грузите так.

А через несколько дней после его возвращения из командировки, 29 августа, начальник лагеря подошел к Миллеру:

– Вчера, во время налета вражеской авиации, погиб в Бухенвальде Тельман, – сказал он и протянул Миллеру свежую газету.

Тот прочел краткое сообщение и облегченно вздохнул…

Да, Миллер считал, что в Оливии ему повезло.

Мягкости нового правительства нельзя было не подивиться. Поначалу, в первые дни тюремного заключения, Миллер был уверен, что Демократическая партия недолго продержится у власти – уж слишком она либеральничала со своими врагами. Об этом он узнавал из газеты «Ротана баннера», ежедневно доставляемой в камеру.

Время, однако, шло, а Орландо Либеро продолжал оставаться президентом Оливии.

И вот Миллера неожиданно для него самого выпустили.

Выйдя из тюрьмы, он оказался на распутье.

Революция, похоже, не коснулась Ильерасагуа. «Изобретатель» жил в той же покосившейся хибаре, что и прежде. Время, конечно, наложило на него отпечаток. Ильерасагуа обрюзг, еще больше ссутулился, а посреди некогда буйной шевелюры явственно обозначился островок загорелой лысины.

В остальном же он не изменился. Во всяком случае, так показалось Миллеру, который долго наблюдал за Ильерасагуа, прежде чем решился подойти к нему.

Он проследил, как под вечер Ильерасагуа вернулся с работы, а затем вышел ненадолго из дому и вернулся, нагруженный снедью.

Когда Миллер, постучав в дверь, вошел в комнату, Ильерасагуа побледнел и отшатнулся, словно перед ним возникло привидение.

– Привет, сеньор изобретатель, – сказал Миллер.

– Это ты, Карло? – хриплым от испуга голосом спросил Ильерасагуа, не отвечая на приветствие.

– Как видишь.

– Уходи! – замахал руками Ильерасагуа. – Я не смогу тебя спрятать. С прошлым покончено. Если тебя здесь найдет народная полиция…

– Я освобожден, – перебил Миллер. – Документы в порядке. А для тебя, чтобы не скучал, скоро будет новое порученьице…

– А кто мне заплатит за сырье и работу? – спросил угрюмо Ильерасагуа.

– Орландо Либеро тебе заплатит. Ты только расскажи ему, как делал с приятелями подпольно гранаты, которые лопались потом на улицах Санта-Риты, и он отвалит тебе – будь здоров!

– Ладно, приходи дня через два.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Иван Талызин ехал к месту назначения – на медеплавильный комбинат, еще как следует не отдохнув после долгой дороги. Аэропорты семи городов, где делал посадку самолет, смешались в голове в один – беспокойный, гудящий, прошитый неоновыми молниями реклам и указателей, с душными залами, где звучит насморочный голос дикторши, объявляющей посадку, прибытие самолетов, перемену в рейсах и сводки погоды.

Последний перелет перед Санта-Ритой…

Позади остались серые пески раскаленных пустынь, горные хребты, укутанные в вечные снега, огни ночных городов – словно россыпи драгоценных камней на бархате ночи.

Наконец пилот объявил по радио:

– Самолет пересек государственную границу Оливийской республики!

Иван много узнал в Москве об этой стране, о ее президенте, о широких начинаниях Орландо Либеро, о задачах, которые ставит и решает республика, несмотря на бешеную злобу правых элементов.

На медеплавильный комбинат из столицы Талызина сопровождал смуглолицый молодой паренек. Иван сразу же почувствовал к нему симпатию.

– Меня зовут Хозе, – сказал паренек с белозубой улыбкой, отворяя перед Иваном дверцу старенького «пикапа» с брезентовым верхом.

Хозе вел машину лихо и бесшабашно. Они неслись по улицам Санта-Риты, почти полностью пренебрегая правилами уличного движения.

Промелькнул отель, в котором Иван ночевал, затем мрачное здание бывшего Комитета общественного спокойствия. Вскоре дома стали пониже, улицы – поуже.

– Я знаю, ты русский, – сказал Хозе.

– Русский, – с улыбкой подтвердил Талызин.

– У каждой страны есть свой поэт, – продолжал Хозе после паузы. – У вас Пушкин. У нас Рамиро Рамирес. Я многие его стихи знаю наизусть…

– Я тоже знаю Рамиреса.

– О! – Хозе с уважением посмотрел на Ивана.

Машина вылетела на мост. Под колесами гулко загрохотали старые бревна. Талызин посмотрел на желтые волны реки.

– С этим мостом связано начало одного из важнейших революционных событий нашей страны, – чуточку торжественно произнес Хозе, кивнув в окно. – Когда-нибудь я расскажу об этом.

– Кем ты работаешь?

– Машину вожу с медными слитками. Тридцать тонн.

– Хорошо идет работа на руднике?

– Да как сказать… – неопределенно протянул Хозе. – До последнего времени все было как надо. А сейчас стало неспокойно…

Город кончился. Дорога все время ползла в гору. Постепенно менялся пейзаж. Округлые холмы, покрытые незнакомой Талызину растительностью, все чаще переходили в голые каменистые скалы.

Иван жадно глядел по сторонам, словно губка впитывая впечатления. Ему казалось, что когда-то давно он уже бывал здесь. Быть может, это чувство было связано с тем, что он много читал об Оливии.

Глубоко в ущелье мелькнул целый лес труб. Дым, скученный в одно огромное облако, был неправдоподобно зеленого цвета.

– Плавят медь. – Хозе откинул волосы со лба и, уверенно крутя баранку, негромко продекламировал:

Утоли мои печали,

Пламенеющий закат,

Дерзко всхолмленные дали

И медеплавильный чад…

– Чьи это стихи? – спросил Иван.

– Рамиро. Они еще не опубликованы. Рамиро читал их на днях перед рабочими, на комбинате.

– А сколько у вас рабочих?

– Шестьдесят тысяч.

– Целый город!

– А людей не хватает.

Наскоро перекусив на заправочной станции, они двинулись дальше. Хозе предложил полазить по горам, подняться на вершину, с которой, как он уверял, виден действующий вулкан – «тот самый», приманка и отрада туристов со всех концов света, – но Талызин отказался: ему не терпелось добраться до места и приступить к работе.

Теперь дорога то извивалась серпантином, то вдруг вгрызалась в гору напрямую и ныряла в тоннель, то шла над самым краем пропасти, такой глубокой, что если посмотреть вниз, холодело сердце.

Неожиданно Хозе сбавил ход.

Сразу за поворотом неожиданно для Талызина показался комплекс зданий.

«Обогатительная фабрика меднорудного комбината. Народное предприятие», – прочел Талызин на табличке, когда они подъехали поближе.

– Пробежимся по цехам? – предложил Хозе, лихо притормаживая.

Они вышли из машины и, миновав охрану, направились к десятиэтажному зданию, похожему на аквариум. Хозе здоровался с каждым встречным – его тут знали все.

– Руда на фабрику идет с шахты, – сказал Хозе.

– А где вагонетки?

– Руда поступает сюда по подземным трубам, – пояснил Хозе.

Они остановились.

– Раньше все это, – сделал Хозе широкий жест, – принадлежало иностранным компаниям. Теперь предприятие национализировано. Прежде рабочие жили в ужасных условиях. Я-то этого не видел, но те, кто застал… О том, как жили рабочие на руднике, тебе расскажет Франсиско Гуимарро, он работал здесь.

– Это тот, который привез нас утром к президенту?

– Он самый.

От посещения обогатительной фабрики в памяти Талызина остались размах, масштабность предприятия. Перед глазами плескались тяжелыми волнами циклопических размеров бассейны, где шевелилась, словно живая, темная плотная масса. Это была измельченная медная руда.