Я – инквизитор, стр. 68
Глава восемнадцатая
– Когда-то я хотела стать врачом,– сказала Наташа, глядя на мрачноватые стены больницы, мимо которых они шли.– Даже в Первом меде отучилась почти три года…
– И что? – спросил Ласковин.
– Ушла. Лечить почти невозможно, а смотреть, как умирают…
– Ну, некоторых лечат! – возразил Ласковин, вспомнив Гудимова-младшего.
Выписался паренек в относительном порядке, не инвалид, а вполне дееспособный молодой человек. Но была ли в этом заслуга лечащих врачей или Вячеслава Михайловича Зимородинского?
– Не всегда,– согласилась Наташа.– И не всех, вот что обидно! Кому-то ты становишься доброй, а кому-то – злой. А злой быть не хочется!
Она встряхнула головой, и белые «уши» ее шапочки разлетелись в стороны.
– Как поработалось? – спросил Ласковин, имея в виду тренировку.
– Нормально.
Они остановились, пережидая поток машин, потом перешли на другую сторону и направились к троллейбусной остановке. Ласковин предпочел бы взять мотор, но Наташа сказала «Не нужно», и он не стал спорить.
– А твои танцы? – Андрей в первый раз задал вопрос о Наташиной профессии.– Тоже что-то лечебное?
– Вовсе нет! – Девушка засмеялась.– Я просто учу танцевать, двигаться… У меня две группы, по шесть часов в неделю.
– И кто у тебя занимается?
– Люди. Просто люди, женщины в основном.– И тронув Андрея за рукав: – Троллейбус!
– Наташа,– спросил Ласковин,– зачем тебе каратэ?
– Что?
В глазах у девушки что-то мелькнуло, что-то, от чего Ласковин сразу насторожился.
«Не хочется быть злой!» – вспомнил он.
– Мне интересно,– не глядя на Андрея, сказала Наташа.– Похоже на танец, только по-другому.
«Не хочется быть злой!» Так, так…
Ласковин вдруг обнаружил, что молодой парень справа от Наташи как-то чересчур нахально ее разглядывает.
– Прошу прощения,– сказал Андрей, раздвигая человеческое тесто и проталкивая Наташу к заднему стеклу троллейбуса. Теперь девушка была отгорожена им от прочих пассажиров.
– Интересно? – произнес он с иронией.—
И только?
– Иногда нужно уметь себя защитить! – В голосе ее была необычная холодность.
Ласковин чувствовал ее отчуждение, но останавливаться не собирался. Это было не в его правилах. Все, что связано с каратэ,– его территория.
– От кого же ты собираешься защищаться?
Превосходство столь явно слышалось в его голосе, что Наташа попыталась отодвинуться назад (пустое, спина ее была и так прижата к поручню) и стряхнуть руку Ласковина, сжимавшую ее локоть.
Андрей тут же отпустил ее.
«Обидел! – подумал он с раскаянием.– Идиот!»
– Извини,– проговорил он вслух,– просто, если тебя кто-то обижает, нечестно скрывать это от меня только потому, что мы недавно познакомились. Дай мне шанс, ладно? – Он улыбнулся обезоруживающе, и Наташа не сумела удержать ответной улыбки.
«Не смей,– сказала она себе.– Ты и так подпустила его слишком близко!»
Но больше всего ей хотелось ткнуться носом ему в шею, под расстегнутый ворот куртки, и спрятаться там. Пусть он укроет ее и защитит от страшного…
– Ты меня ничем не обяжешь! – продолжал Андрей.– Напротив, мне будет очень приятно тебе помочь! Ужасно приятно!
– Не уверена,– сказала Наташа, собрав всю свою волю, чтобы голос стал твердым…– Выходим, Андрей. Это Пестеля.
Они выбрались из троллейбуса и в молчании двинулись к Наташиному дому. Каждый думал о своем. Наташа – о тех, кто ее преследовал, Андрей – о разговоре, который был у него сегодня утром с отцом Егорием.
Потмаков заставил его еще раз в подробностях рассказать о той жуткой ночи, когда Ласковин чуть не искалечил Антонину. Заставил, потому что сам Андрей предпочел бы выкинуть из памяти даже то, что там еще оставалось.
«Нет»,– сказал отец Егорий. И пришлось Андрею опять извлекать на свет одну отвратительную подробность за другой. И напоминать себе, что именно отец Егорий вытащил его из пропасти.
И проделал это уже не в первый раз. Ласковин изредка взглядывал в эти темные запавшие глаза и каждый раз вздрагивал от силы бушевавшего в них огня. Иеромонах переживал то, что сделал Ласковин, в десять раз острее, чем сам Андрей.
Наконец они добрались до конца, и отец Егорий погрузился в долгое молчание.
– Ты раскаиваешься? – наконец спросил он.
– Да,– пробормотал Андрей, хотя чувствовал, насколько мелко его сожаление в сравнении с тем, что он должен испытывать.
– Хорошо,– произнес отец Егорий.– Я верю тебе. С сегодняшнего дня ты должен ежедневно вспоминать то, что сотворил, и произносить Канон Покаянный с сердцем и пониманием. Еще должен ты воздерживаться от близости с женщиной. Прелюбодейство само по себе – грех, но тебе – особенный. И пусть будет так до праздника Пасхи. Ты понял меня?
– Понял,– ответил Андрей, не вполне, впрочем, осознавая, каких усилий это может ему стоить.
– Тогда склонись,– сказал отец Егорий и набросил ему на голову тяжелую ткань…
Этот подъезд когда-то был парадным. Над ним до сих пор сохранились останки герба, грубо заштукатуренные и покрытые розовой краской. За дверью на мозаичном полу выложена дата застройки: 18…7. Третья цифра была уничтожена. Вместо нее – грубое серое пятно. Широкие ступени посередине выгибались книзу. Их было девять. На предпоследней, свернувшись калачиком, спал человек. Наташа опасливо обошла его, но человек не шевельнулся. Он негромко похрапывал. Пьяный.
Ласковин поднимался следом. Наташа не приглашала его. Андрей понимал: в приглашении нет необходимости. Это его право – быть рядом.
Но дом Наташи, все эти вещи, которые жили здесь и были намного старше хозяйки, воспринимали Ласковина по-другому. Андрей ощутил это сразу же, как только, раздевшись, перешагнул через порог комнаты. Андрей, который чувствовал себя уверенно практически везде, который с легкостью привыкал к чужим домам и местам, совершенно незнакомым, здесь чувствовал себя неуютно. Слишком много теней. Слишком много прошлого. Биография места. Пять или шесть поколений, живших здесь, создавали ее. Потом Наташа расскажет ему, что изначально здешнему домовому приходилось опекать больше двадцати комнат, два этажа. Когда мирок его сузился до тридцати с небольшим квадратных метров, отсеченных от остального перегородкой из рыхлого кирпича, тени перебрались сюда вместе с вещами и хозяевами. Зыбкий мир, который мог разрушиться по тысяче причин. И самой обычной из них был приход чужака. Ласковин и был чужаком. Не первым. Третьим. Первый был убит. Далеко от этих стен. Второй, очарованный, попытался стать своим. Не успел. Умер. Этим вторым был отец Наташи, Таймур (Тимур – звали его друзья) Аршахбаев. На одной из книжных полок лежал альбом, обтянутый черным бархатом. В альбоме – несколько десятков фотографий и рисунков. На каждом – поджарый мускулистый мужчина, взметнувшийся в высоком прыжке над авансценой или держащий на вытянутых руках стрункой напрягшуюся балерину.
Только по этим фотографиям Наташа и знала своего отца. Таймур Аршахбаев умер, когда девочке не исполнилось и трех лет. Он мог бы стать своим. Не успел.
Ласковин ничего об этом не знал. Но напряженность вокруг себя почувствовал сразу. Единственной вещью, которая казалась ему сродни, был тренажер. По ассоциации ли или же по интуитивному импульсу, Андрей сбросил куртку, расстегнул ремни подмышечной кобуры (пустой, пистолет лежал в сумке) и последовательно исполнил первые семь ката стиля Сётокан, умело подгоняя рисунок движений под размер комнаты. С первых же движений он почувствовал себя увереннее. Скорее рефлекс. Как у собаки, которая, прежде чем лечь, полминуты вертится на месте. Когда же Андрей закончил, тени отступили.
– Чай пить! – сказала Наташа, заглядывая в комнату.
Ласковин отправился мыть руки, а затем – на кухню. Там он чувствовал себя лучше.
– У нас полчаса,– сказала девушка.– Потом мне нужно идти на работу.
– Можно тебя проводить?
Андрей не стал бы спрашивать, если бы не было выделено слово «мне».