Про людей и звездей, стр. 26

– Ну ладно, надо работать. Когда курить пойдешь, позови меня, ладно? А то теперь и подымить не с кем.

Когда за Дуговской закрылась дверь, Уля взяла телефон и нашла в памяти номер Пепиты. В трубке раздались длинные гудки. Один, второй, третий, четвертый… «Она видит мой номер и не хочет брать трубку… ну и хорошо, что разговор откладывается… Лучше потом, когда она остынет…» – думала Уля, пытаясь унять нервную дрожь. Она уже хотела нажать «отбой», когда раздался щелчок и кто-то сказал:

– Я слушаю.

«Это не Пепита. А кто? – растерялась Уля. Вместо глубокого бархатного голоса подруги в трубке звучал совсем другой – казенный, с металлическими нотками.

– Я слушаю, – повторил голос, и Уля поняла: это Пепита.

Опять повисло молчание. Репетируя про себя этот разговор, Уля приготовила несколько фраз: «Ты прости, что так получилось. Но я не виновата. Я тут такой скандал устроила, чтоб фотку не ставили, но Алиджан и слушать не захотел». Но сейчас неожиданно для самой себя сказала:

– Булкин и Тюрин сегодня уволились.

В ответ молчание.

– Робик в заявлении написал, что устал чувствовать себя сволочью и гадом.

– И у него такое заявление приняли? – сухо осведомилась Пепита.

– Нет. Заставили переписать. Без «сволочи» и «гада».

– А ты?

Уля поняла, что значит выражение «душат слезы». Будто перехваченное тугой веревкой горло перестало пропускать в легкие воздух. Сделать вдох она смогла, только когда по щекам потекла теплая влага.

– Ты там ревешь, что ли? – спросила Пепита уже своим обычным, похожим на темно-синий бархат голосом. – Давай приезжай ко мне. Поговорим.

В трубке запиликали короткие гудки. Пепита не назначила времени встречи, не спросила, может ли Уля приехать. Будто решила, что для редактора ведущего отдела суперпопулярной газеты «Бытие» сейчас нет важнее дела, чем мчаться к ней – покаяться и получить прощение… Впрочем, так оно и было.

Уля выключила компьютер, взяла сумку и, не заглянув в комнату к корреспондентам, прошла в приемную.

Секретарь босса Юля сидела, уставившись себе куда-то в область колен.

– Шеф у себя?

Девушка вздрогнула и сползла на краешек стула.

«Какой-нибудь бабский журнал читает, – догадалась Уля. – Статью модного психолога о том, как обольстить мужчину-начальника».

– Не-е-ет, – виновато захлопала ресницами Юля. – Он в мэрию уехал.

– Когда вернется, скажешь ему, что я заболела и поехала домой.

– А чего у тебя… у вас болит? Он обязательно спрашивать будет.

– Горло. И насморк. Температура, кажется, поднялась.

– Ладно, я скажу.

– Телефон я дома отключу, а то звонками замучают. Кому буду нужна – пусть звонят на сотовый.

– А вы долго болеть будете, а то он спраши…

– Откуда я знаю?! – огрызнулась Уля. – Когда выздоровлю, тогда и выздоровлю!

– Не «выздоровлю», а выздоровею, – поправила редакторшу секретарь и осеклась. Начала оправдываться: – У меня мама учитель русского в школе, она сама всех поправляет, и я от нее заразилась.

Рассказ про маму-филолога и распространяемую ею «заразу» Асеева дослушивать не стала. Через две минуты она уже ловила тачку, чтобы ехать к Пепите. Ждать Юрика, который обещал быть минут через сорок, она не стала.

Разговор

К будке охранника, или, как ее называли сами сторожа элитного дома, «КПП», Асеева подошла с бешено колотящимся сердцем.

– Здравствуйте, – без привычной надменности, скорее даже робко, обратилась она к мужичку средних лет в темном недорогом костюме, который, однако, сидел на его накачанной фигуре без единой морщинки. Уля знала, что охрана элитного дома набрана сплошь из бывших офицеров званием не ниже майора.

– Здравствуйте, – приветливо улыбнулся он. – Вы в четырнадцатую? Хозяйка уже звонила, предупредила, что вы придете.

Дверь квартиры открыла Раиса. Поздоровалась официально-холодно:

– Добрый день. Вас ждут в кабинете.

Будто с совсем незнакомым человеком. Будто не угощала Улю своими знаменитыми пирожками и не стелила ей постель в комнате для гостей, когда после очередной затянувшейся тусовки Пепита тащила подругу ночевать к себе: «Какое «домой»? С ума сошла! Одна! В такую даль! Изнасилуют на фиг!»

Переступая порог Пепитиного кабинета, Уля почувствовала, что к колотящемуся, как сумасшедшее, сердцу, ватным ногам прибавилась еще и страшная сухость во рту. Потому и «здрасте» прозвучало как «здгахте». Пепита сидела в глубоком кожаном кресле, держа в руках раскрытую книгу. Глянула поверх очков:

– Здравствуй. Садись.

Уля села напротив на обитый коричневой кожей диван.

– Спиртного не предлагаю, – сказала Пепита. – Во-первых, еще рано, а во-вторых, судя по физиономии, ты вчера не постничала.

– А что, заметно? – забеспокоилась Уля и завертела головой в поисках зеркала.

– Не суетись. Это только я такая проницательная, – ухмыльнулась Пепита и крикнула куда-то в глубь коридора: – Рая, принеси нам, пожалуйста, чаю покрепче! – И уже Уле: – Есть хочешь?

Асеева помотала головой.

Пепита отложила книгу и сняла очки:

– Ну рассказывай…

Перескакивая с одного на другое, перебивая саму себя, Уля рассказала Пепите и про то, как злосчастный снимок появился в газете, и про то, как на нее утром смотрел Булкин, и как она вчера напилась до скотского состояния, только б забыться и заглушить ощущение вины и ненависти к самой себе. Закончила словами Робика, сказанными ей перед уходом: «И ты, Улька, тоже уходи, пока Габаритов тебя совсем не сломал».

– То, что Булкин – настоящий мужик, я и до этого знала, – хлопнула себя по коленке Пепита. – Только все понять не могла, как это он в вашем концлагере столько времени терпит?

– Почему в концлагере-то? – встрепенулась Уля. – Просто у нас дисциплина и строгое единоначалие, как во всех ведущих западных фирмах.

– Едино… чего? – издевательски прищурилась Пепита. – Концлагерь у вас или, точнее, тюремная психушка, где главврач – параноик или деспот-шизофреник. Тебе как больше нравится?

– Ты не права, Пепита! – горячо заговорила Уля. – Алиджан Абдуллаевич просто лучше всех знает, как делать сверхприбыльную газету, что читателям нужно и вообще…

– А ты, значит, с ним согласна? В том, что читателям нужно, чтобы вы врывались в палату к умирающим, чтоб щелкали тайком на похоронах искривленные в крике рты вдов и матерей, в том, чтобы трясли чьим-то грязным бельем и у человека после этого рушилась жизнь?

– Ну да! – рванулась к Пепите верхней частью туловища Уля. – Как ты не понимаешь? Ведь обывателю только это и надо!

– А обыватель в твоем понимании кто? Моральный урод, которому в кайф читать, как хреново ближнему? Садист, с удовольствием рассматривающий мумию ребенка, которого родная мать сначала полгода морила голодом, а потом еще два года не хоронила? Да, по статистике в стране шесть процентов – психически больные люди. В Москве, думаю, еще больше. Выходит, ваше «Бытие» на них рассчитано? Тогда так под названием и напишите: «Издание ориентировано на психически неполноценных». Только и им твою газету читать нельзя – состояние усугубится.

Уля резко поднялась с дивана:

– Помнится, раньше ты была не против, когда «Бытие» про тебя писало! Про презентации твоих новых альбомов, про новые программы, даже про твой развод! Или тебе моя газета только тогда нравится, когда что тебе надо пишет? Чего ж ты перед шизофрениками распиналась, рассказывая, – Асеева закатила глаза и плаксиво прогундосила, – про свою душевную боль!

– Перестань кривляться! – одернула ее Пепита. – Я себя не оправдываю. Сознаюсь: иногда противно было, что «желтую» газетенку в своих интересах использую. Утешалась тем, что все так делают. И сейчас, если б вот это, – Пепита подняла с пола свежий номер «Бытия» и потрясла им в воздухе, – кто другой написал, разозлилась бы страшно, но в первую очередь на себя – посчитала бы, что это плата за прошлые услуги… Но ты! Как ты могла? Ты ж все про меня знаешь! Знаешь, что у меня с Питером серьезные отношения, что, кроме него, никого нет, что я замуж за него собираюсь! Что он сейчас в Москве, наконец! Кстати, он уже звонил. Доложил, что все киоски в моих портретах и он не мог пройти мимо.