Халява для лоха, стр. 7

– Ну, видишь разницу? – опомнившись, Наталья толкнула Ольгу вперед, к зеркалу. – Видишь? У тебя кожа серая, щеки еще немного – и как у бульдога повиснут…

Ольга без всякого интереса глянула в зерка­ло. Да, конечно, узнать в ней красавицу, на которую еще два года назад оглядывались мужчины, нельзя. Но красота ей сейчас ни к чему. Ей нужны деньги. Пятнадцать тысяч долларов. Она подсчитала: этого хватит, чтобы организовать частное расследование, по результатам которого можно будет потребовать пересмотра дела. И на адвоката, чтобы он составил нужные документы и чтобы защищал Стаса при пересмотре дела…

– …меня слушаешь или нет?!?!

Оказывается, все это время Наталья что-то говорила. Ольга взглянула на приятельницу:

– Извини, задумалась…

– Известно, о чем задумалась. Да не стоит, не стоит Дегтярев таких подвигов! Раба любви, твою мать! В жертву себя решила принести?! – Наталья презрительно фыркнула: – Сидишь вечерами в своем зачуханном чулане и сопли размазываешь: сначала от сострадания к бедному, несчастному Стасу, а потом – от умиления к себе. Мне хоть сознайся: сердчишко небось заходится от восхищения, когда думаешь, какая ты вся из себя самоотреченная! Только не на тот алтарь жизнь свою кладешь, милочка! Дегтярев не оценит. Да, если ты его из зоны вытащишь – хотя я в это не верю, – он какое-то время будет тебе благодарен. Но вскоре этой необходимостью быть тебе благодарным тяготиться начнет! И возненавидит тебя! – Наталья устало потерла виски и продолжила тихим, бесцветным голосом: – Я в два с лишним раза старше и в сто раз больше повидала… И с людьми, которые самоуважение считали гордыней, а девизом своего существования сделали: «Лишь бы Коленьке (Петеньке, Васеньке) было хорошо!» – встречалась. С бабами, которые свыклись с ролью то ли вещи, то ли предоставляющей секс-услуги горничной при муже-барине… С мужиками, готовыми прилюдно козу трахнуть, лишь бы босс, похохотав, и дальше шутом при троне оставил… Я тебе сейчас одну аморальную, даже дикую вещь скажу. Самоуничижение, уничтожение себя как личности – может, даже более тяжкий грех, чем самоубийство или убийство. Потому что лишить жизни себя или другого можно в порыве, в сиюминутном приступе мести, ревности, гнева, страха, а нелюбовь к себе, пренебрежение собой человек культивирует осо­знанно…

– Наверное, в чем-то ты права. Может, даже во всем, – поспешно закивала Ольга. – Но давай решим насчет денег…

– Д-а-а, Белкина, нашла перед кем бисер метать. Философию развела… – с горьким сарказмом укорила себя Наталья и, позволив гостье перехватить свой взгляд, спросила: – Ну а если денег не дам, кто в твоем списке следующим пунктом идет? Савелкин? Или Артюшкин?

– Артюшкин – вторым, Савелкин после него… – пробормотала Ольга. – А ты откуда… ты как догадалась, что я…

– Тоже мне, бином Ньютона! А чьи имена в твою голову еще могли прийти? Прежних знакомых, не стесненных в средствах и не связанных с Ненашевым напрямую. Только счастье твое, девонька, что ко мне первой заглянула. Поскольку сиди ты сейчас у одного из вышеназванных козлов, у его подъезда тебя бы уже ждали бойцы ненашевской службы безопасности. Чтобы контролировать каждый твой шаг, а при первой опасности для шефа – разобраться.

– Но ведь Федор и Петр, кажется…

– Тебе кажется, а я знаю. За эти полтора года Ненашев выкупил у обоих контрольные пакеты предприятий, так что Артюшкин с Савелкиным без его разрешения помочиться не посмеют. Ну а теперь, когда ты про Федю с Петей в курсе, куда от меня пойдешь?

– Я не знаю, – растерянно прошептала Ольга. – Буду думать.

– То есть ты от своего намерения не отказываешься?

– Но ты же понимаешь, что, кроме меня…

– Так, не продолжай. Давай, иди обувайся-одевайся, сейчас поедем.

– Куда?

– В банк, за деньгами. Я, видишь ли, дома наличные не держу, а из банкомата сто пятьдесят купюр таскать замучаешься.

– Ой, спасибо тебе, Наташенька! Я все сделаю, чтобы деньги вернуть. Скоро, конечно, не получится…

– Не благодари. У меня такое чувство, что, отдавая деньги, сама петлю на твою шею накидываю. Одно утешение: тот, к кому ты обратилась бы в случае моего отказа, накинул бы ее быстрее и затянул потуже.

Король кумыса

Ненашев проснулся от ощущения беспокой­ства. Несколько минут лежал с закрытыми глазами, пытаясь понять, с какой стороны «надуло» дурное предчувствие. Потом резко привстал в постели: «Это Сашка! Опять, сволочь, со­рвался… Когда я ему звонил в последний раз? В пятницу? Или в субботу? Трезвый был, про какой-то новый объект рассказывал. Я, дурак, и успокоился».

Ненашев рывком выбросил тело из постели, включил свет, посмотрел на часы. Два­дцать минут восьмого. А за окном темнотища, ни зги. Телефон брата не отвечал. Ненашев насчитал четырнадцать гудков, отключился и набрал номер снова. Еще двадцать секунд слушал длинное пиликанье. На третий раз в трубке раздались короткие гудки.

«Это он, подонок, матери звонит! – Аркадий в ярости сжал кулаки – так, что аппарат издал легкий хруст. – Рыдает, просит прощения, «неблагодарной скотиной» себя обзывает… Старухе жить всего-ничего осталось, а он ее добивает!»

Ненашев явственно услышал пьяный голос брата: «Мамуль, ты обо мне не убивайся, не стою я того… У тебя вон Аркашка есть, им и гордись. Ты только пожалей меня, ведь вот ты умрешь – и я совсем один на белом свете останусь…» Когда Ненашев-младший уходил в запой, его периодически охватывала острая жалость к себе. И тогда он звонил матери по десять раз на дню. В один из последних приездов Аркадий поставил в отчем доме телефон с определителем и наказал матери, увидев номер Сашки, трубку не брать: «Сначала по­звони мне, я узнаю, как он, а потом тебе сообщу: есть смысл с ним разговаривать или нет. Ты ж после его пьяных истерик врача вызываешь!» Нина Степановна обещала все делать, как велит Аркаша, но трубку все равно брала, просто бросалась к телефону. Любила она младшенького, слов нет.

Когда запиликал телефон, Ненашев, не взглянув на номер, яростно гаркнул:

– Слушаю!

– Привет, брателло! Ты чего с утра такой накрученный?

Это был голос Сашки. Трезвый, бодрый и даже веселый.

– Ты чего звонил-то? Я из ванной вышел, смотрю – два неотвеченных и оба от тебя. Хотел набрать, а тут Потапыч с работы сигнализирует, решил уточнить кое-что. Ну давай выкладывай, чего у тебя, а то мне ехать надо.

– Да так, ничего особенного. – Аркадий никак не мог придумать, чего бы сказать. – Хотел узнать, как дела… спросить, не думаешь ли к матери съездить.

– Снова здорово! Да мы с тобой три дня назад решили, что я лечу к ней на Новый год и Рождество прихвачу, а ты – на Пасху. Забыл, что ли?

– Забыл, – промямлил Аркадий. – Ну ладно, бывай. Созвонимся.

Захлопнув крышку мобилы, Ненашев облегченно вздохнул и тут же, прислушавшись к себе, понял: сотрясающая внутренности мелкая дрожь никуда не делась. Значит, дело не в Сашке. А в чем?

В этом мире у Ненашева было лишь два по-настоящему дорогих и любимых человека – мать и младший брат. Отец ушел, когда Аркадию было тринадцать, а Сашке – семь. Почти двадцать лет папаша не давал о себе знать, а потом вдруг начал писать бывшей жене покаянные письма, в которых рассказывал про свою неудавшуюся жизнь. Нина Степановна готова была блудного мужа простить и принять, но Аркадий запретил: «Чтобы и этот урод тебе нервы мотал?! Хватит с тебя Сашки! Если еще и папашка объявится, вообще из кардиологии вылезать не будешь!» Он несколько раз предлагал матери перебраться к нему в Москву, но Нина Степановна наотрез отказывалась: «Нет, Аркашенька, не поеду и не уговаривай. Здесь у меня соседки, подруги, сослуживцы бывшие. Здесь я дома. А в твоей столице что? Ты на работе, а я весь день в четырех стенах. Если б хоть внуки были, я б с ними нянчилась, а так сутками в телевизор смотреть…» Решающим же аргументом против переселения были рассказы матери об одногодках, которых дети из благих побуждений перевезли к себе, оторвали от корней, а старики без этих корней жить не смогли – поумирали кто через год, кто через два.