Мёд жизни (Сборник), стр. 80

Шир уже вовсе жил ежом, даже спал свернувшись клубком, выставив иглы. Тих слонялся по дому, жалобно бормотал, словно убытки подсчитывал. Главного опять не сделали – не подрубили нижний венец. Холодильник зато привезли, стоит белый, чужой, с распахнутой дверцей. Странные люди… Если им дом на три года нужен, зачем холодильник везли? А ежели надолго, то чего тогда ждут? Пока дом завалится? Не хозяева они, ей-богу, и жалеть о них не стоит. Одно слово – дачники. Скорей бы снова лето, скорее бы возвращались…

Изба с краю

Если очень долго ждать, то всякая мечта, порой и ненужная уже, всё-таки сбудется. А он с детства хотел нужного. Никому не говорил, но хорошо для себя решил, что вырастет и будет хозяином в своём доме, без чужого окрика и приказа. Сам большой, сам маленький. С того голозадого детства представлялась картина: рубленый пятистенный дом, перед окнами цветы и скамейка. Перед каждым домом есть скамейка, на которую выбираются вечерами отдыхать хозяева. Иной раз сходят в гости посидеть на соседской скамье, но чаще на своей.

Эта картина, словно взятая из цветного журнала: распахнутые окошки с белыми занавесками, мясистые георгины, а в самом центре – скамейка, не оставляла его никогда. И вот, есть свой дом. Такой как надо: пятистенка, крытая почерневшей от дождя дранкой. Крепкий дом, сто лет простоит. Брёвна без гнилинки. Только двор, срубленный позже из всяких остатков, завалился и просел.

Василий вошёл внутрь дома. Дверь открывать не пришлось, её давно сняли с петель и унесли хозяйственные соседи. Немудрено: три года изба пустует. Осмотрел две комнаты, заваленные всяким мусором, кухню с полуразобранной на кирпич плитой и ещё целой печью. Через распахнутый лаз заглянул в подпол, нервно поёжился и пошёл на улицу.

Перед окнами цвёл задичавший куст черёмухи.

Василий выдрал из стены завалившегося двора толстенное бревно и взялся за пилу. Отрезанные столбы он глубоко вкопал в землю, покрыл сверху пудовой доской – осиновый самопил в полтора вершка толщиной. Скамья получилась слишком высокой, но это не смутило его – врастёт. Распахнул рамы с выбитыми стёклами и сел на скамью. Сидел прямо, положив руки на колени, строго глядел в поле. Сразу за окнами начиналось поле, изба была крайней в деревне.

Через десять минут встал, закрыл дверной проём крест-накрест двумя жердинами и пошёл в правление ночевать.

Конечно, не всё время без перерыва Василий вздыхал о доме и скамье среди цветов. Были и другие дела, поважнее. А по-настоящему душа заболела о том, когда надолго укатали Васю туда, где холодно и несвободно. До сих пор он не мог взять в толк, как это произошло.

Жил он в Андрееве с матерью и тётей Дусей (отец тогда уже ушёл из семьи), а работал на тракторе. Без трактора в деревне никуда: ни дров привезти, ни за керосином для матери скатать. Халтурил для соседских старух – за маленькую. И в совхозе зарабатывал прилично. Словом, хорошо жил. Но только двадцатипятилетнему парню этого мало, и Василий частенько «скучал». Вечером, отработав полный день, снова без всякой надобности заводил свой «ДТ» и отправлялся гулять. Бывало, что и совсем тверёзый гулял. Колесил лугами за деревней, вламывался в березняк и пёр прямиком, глядя, как падают перед машиной надломленные деревца. И в конце концов – доездился.

Лето стояло жаркое и сухое, речушка за деревней встала, превратилась в цепочку длинных бочажин с цветущей зелёной водой. И скучающий Васька приноровился мыть ходовую по бочажинам. Трактор, резко кренясь, ухал в бочажину, с рёвом полз по бурлящей воде, натужно взбирался на другой берег, измалывая его гусеницами в чёрную грязь. По воде плыли радужные пятна солярки и изжёванные стебли рогоза.

Хорошо было, весело. Но однажды на ровном дне трактор вдруг накренился, словно собираясь съезжать в ещё одну бочажину. В кабину хлынула вода, а мотор, хоть и высоко стоит он у «ДТ-75», закашлял и, окутавшись белым паром, смолк. Вася вброд добрался на берег, побежал в деревню за Лёхой. Но когда Лёха на своём тракторе приехал к речке, от «детешки» виднелась лишь верхушка кабины.

– Дурак ты! – ругался Лёха. – Должен бы знать, что у фрицев здесь в сорок первом в этих самых бочажинах танк утоп. Не вытащили. А ты с трактором. Ну, ныряй, заводи трос. Попробуем.

Вытащить трактор не удалось, а на следующую весну и верхушка кабины ушла под воду. Но этого Василий уже не видел.

Впрочем, утопленный трактор ему простили. Бригадирша, крутая баба, изругала матерно, потом складно ругали на собрании для протокола, лишили всех премий, назначили вычеты из зарплаты в счёт частичного погашения ущерба, но всё же выдали новый трактор, стосильный, с большой квадратной кабиной.

На этом тракторе он и поехал спустя неделю в Погост на танцы.

Совхоз большой, а клуб в нём один – в центральной усадьбе. Поэтому собирались туда парни с девяти деревень. Сначала заезжали в магазин заряжаться, а потом катили к клубу. Водка тогда была вольной, так что заряжались основательно. В дни танцев клуб напоминал МТС, так густо обступали его тракторы и мотоциклы, на которых приезжали местные женихи. Парни даже после армии долго ходили холостыми, не было невест, девчонок на танцы приходило человек пять-шесть. Они и танцевали друг с другом, а парни тёрлись вдоль стен. Если кто-то пытался приглашать девушек, то был потом бит, нахальства не прощали. Хотя и так через раз случались драки, жестокие, с выдёргиванием колов. Но Василию, бывшему героем дня (как же, трактор на сухом месте утопил – и хоть бы хны!), кольев показалось мало, и он выхватил монтировку…

– В голову метил, – показала на суде случившаяся тогда неподалёку бригадирша, – а что по плечу попал – случай.

– Дура ты! – закричал на весь зал Василий. – Мы с Юркой кореши, что же, я его убивать стану? Тебя бы я с удовольствием прибил, а Юрку зачем?

Судьи слышали эти слова и впоследствии расценили как угрозу. А пока получил Васька за пьяную драку, в которой сломал приятелю ключицу, два года условно. И почувствовал себя неправильно обиженным. Ему бы затихнуть, да некому ни одёрнуть, ни проследить. Мать от огорчения слегла, её увезли в район с сердцем. А когда бригадирша послала его не в поле, а в силосную траншею, утаптывать гусеницами зелёнку, Василий и вовсе слетел с нарезки. С полдня бросил траншею, направил трактор сначала к магазину, а потом гулять. К деревне подъехал круто за полночь. Припарковал трактор у сенных сараев, зло сплюнул на сиденье изжёванную беломорину и ушёл домой спать.

Разбудил его крик тёти Дуси.

– Пожар!.. – кричала старуха.

По потолку плясали красные отблески. Горел трактор, от него уже взялось сено, и тушить было некому. Приписали Васе поджог из мести и, учитывая прошлые заслуги, припаяли на полную катушку. Не скоро ему пришлось вернуться домой.

В родные места воротился совсем другой человек. От прежнего Васьки, умевшего отбрехаться от чего угодно, и следа не осталось. Воры и драчливые бакланы скоро приучили его, что прав тот, у кого глотка шире и больше кулак. Ходил теперь Василий не поднимая головы, в разговорах старался отмолчаться и даже выпимши на люди не лез, забивался в угол и замирал там. Хотел вовсе мимо дома ехать, тем более что ни матери, ни тётки Дуси в живых уже не было. Только куда податься? Вернулся в свой же сельсовет, откуда увозили.

Старухи-соседки сочувственно ахали, глядя на серое Васькино лицо, ловили в широком рукаве тощую, обортанную пустой кожей кость руки, горевали:

– Ишь, истощал как! Так кормят плохо?

– Кормят как положено, – отвечал Василий, – естся плохо.

Старухи поминали матку, что не дожила повидать сынка, и хоть ни одна не осудила Ваську напоминанием, отчего прежде срока кончилась мать, но ни одна и не пустила в дом, даром что полдеревни приходилось ему двоюродными, троюродными и иными тётками. Приткнуться было негде.

Выручила бригадирша, та самая, что когда-то помогла сесть в тюрьму. Оставалась она всё такой же норовистой и злой на язык. Она уже давно выслужила пенсию, но власть отдавать не хотела и бригадирствовала по-старому.